— Я даже исцелить тебя не могу, — шепчет тот. В родном голосе звенят слёзы. — Не мог бы, даже если… а теперь я совсем человек. Он оставил меня… нас оставил. Теперь всё.

— И хорошо, — хрипит Джудас. Добавляет неловко: — Человеком ты мне нравишься больше.

«Человеку не нужно умирать неизвестно ради чего».

Джудас тянется к нему, сжав плечи, будто убеждаясь, что Джизас с ним и цел. Мажет пальцами по щеке, стирая — капли дождя? слёзы?

Джизас целует его глаза, зарываясь пальцами в волосы, и вздрагивает не то от холода, не то от горя. Джудасу кажется, что глаза у него совсем выжжены; Джудас не может даже плакать.

Если это цена за жизнь Джизаса, Джудас не против её заплатить.

Джудасу зрение не нужно, чтобы видеть родные синие — ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-и-е — глаза.

========== Убить бога — 2 ==========

Они выживают, как могут.

Потом начинают ж и т ь.

Им тяжело, конечно. Джудасу смириться со своей беспомощностью тяжело, особенно на первых порах; он пытается делать всё сам, он набивает синяки раз за разом, натыкается на предметы, падает, раздражённо отмахивается от помощи, срывается, ругается…

Потом смиряется понемногу. Принимает руку, ведущую его во тьме. Принимает поддержку.

Принимает л ю б о в ь.

Им обоим всё это даётся тяжело. Им обоим снятся кошмары, они оба теряются в сомнениях и страхах; Джизасу человеком быть непривычно, он тянется иногда исцелить, успокоить, благословить — и пальцы отдёргивает, почти радуясь, что Джудас не видел этот жест.

Джудас чувствует это, но молчит. Джизас учится успокаивать простыми ласковыми прикосновениями и объятиями, не рассчитывая на целебную силу рук.

Постепенно становится легче. Методом проб и ошибок удаётся вычислить, как спокойнее существовать в этом мире, не привлекая к себе лишнего внимания. Джудас обзаводится сначала повязкой на глаза, потом тёмными очками слепого. Джизас перестаёт бросаться на помощь каждому несчастному, забывая, что не сможет его исцелить.

Они правда живут. Спокойно и мирно, веря, что про них забыли и больше не тронут. По утрам Джизас целует Джудаса в лоб, напоминая, что он рядом. Джудас обнимает его вечерами и слушает негромкое чтение вслух, опустив подбородок на его плечо.

А потом Джизас, рассеянно подобравший с подоконника мёртвую бабочку и с сожалением коснувшийся пальцами её крыла, вздрагивает — насекомое взлетает с его ладони.

Нет. Нет. Наверное, она просто была в спячке.

Он Джудасу не говорит об этом — молча тем вечером прячется от собственных мыслей и подозрений в его руках. Джудас так же молча гладит его по спине, баюкая тихонько.

Джудас, его не видя, слишком хорошо научился ч у в с т в о в а т ь.

Джизас на следующий день осознанно касается увядшего цветка в горшке, убеждая себя, что ничего не произойдёт, — но цветок распускается, а Джизасу хочется, заскулив, сжаться в комок на полу.

Снова. Всё начинается снова. Всё произойдёт снова.

Видимо, срок, отведённый им на человечность, закончился — так быстро и глупо.

Срок, отведённый ч е л о в е ч е с т в у, закончился.

— Что случилось? — спрашивает Джудас.

Джизас смотреть на него не может. Чуткий, верный Джудас — как же он… куда он…

Как Джизас без него.

Джизас ничего ему не говорит. Джизас не пытается ничего изменить. Джизас ждёт обречённо и терпеливо, когда подойдёт его срок, и надеется только, что Джудасу удастся выжить.

Может, он ничего и не поймёт. Может… может, если Джизас просто уйдёт утром рокового дня, Джудас не сможет найти его, не сможет понять, подумает, что Джизас просто… просто его разлюбил?.. И ушёл, покинул, бросил. Просто… по-человечески.

Джизасу думать об этом больнее, чем о смерти.

Джизас просыпается на рассвете и долго смотрит на спящего Джудаса рядом. У того лицо спокойное, дыхание ровное; Джизас любит его до слёз. Больше всего хочется уткнуться в него, прижаться, в сильных руках спрятаться от всех, от всего…

Нет. В прошлый раз он и так расплатился глазами. Джизасу страшно думать, какая цена может быть назначена ему сейчас.

Он должен жить.

Вместо объятий Джизас невесомо касается губами шрамов на его лице — и они… разглаживаются, исчезают. Джизас смотрит на спокойно опущенные веки и не может сдержать слёз.

Значит, таковы твои пути, господи. Значит, плату, которую ты забрал когда-то за жизнь, ты возвращаешь.

Значит, отнимешь жизнь.

Джизасу так хочется посмотреть в его глаза.

Ресницы трепещут, Джудас бормочет что-то и головой дёргает, просыпаясь. Джизас торопливо прижимается губами к его виску; шепчет тихое «спи», снова погружая его в беспамятство.

Так будет лучше. Так всем будет лучше.

Джизас гладит его лицо в последний раз, пытаясь в памяти отпечатать родные черты — будто они и без того не выжжены на внутренней стороне век. Джизас шепчет «живи» и сам не знает, как находит в себе силы подняться.

И уйти.

***

Джудас просыпается, ещё не понимая, что изменилось, — только чувство, что что-то не так, тянет под рёбрами. Джудас вздыхает, хмурясь, и замирает, понимая, что вторая половина кровати пустая и холодная, а ко лбу не прижались привычно чуть прохладные губы с тихим «доброе утро, свет мой».

Джудас вздрагивает, садится… и открывает глаза.

От света из окна больно.

От осознания, что он в и д и т… сначала радостно.

Потом приходит понимание.

— Джизас! — кричит он, вскакивая. По комнатам мечется.

Квартира пуста. Джудас нутром чувствует, что это не та пустота, когда кто-то ушёл за хлебом.

Ушёл. Он ушёл. Совсем ушёл. Он понял, что Джудас ему не чета, и…

Нет. Он не мог так просто уйти. Его заставили уйти?

От ужаса и бессильной ярости сжимается сердце.

Джудас подлетает к окну, задирая взгляд к небесам. С непривычки кажется, что облака светятся, глазам больно смотреть — или они светятся по-настоящему?

Слишком

знакомо

светятся.

Этот свет отнял когда-то его глаза вместо жизни Джизаса. Этот свет, наверное, вот-вот… или уже?..

— Джизас, — выдыхает он снова, в отчаянии ударив по подоконнику кулаком. — Божественный ты упрямец…

Он не сразу понимает, что из глаз катятся слёзы — слишком отвык плакать; он машинально стирает их ладонью и в небо орёт:

— Господь! Если ты… — он задыхается, — если хоть что-то… я же доберусь до тебя! Я этими руками… будь ты проклят! Ты обещал. Ты оставил нас в покое, почему снова, почему он… Будь — ты — проклят!

У него срывается голос.

— Джизас, — шепчет он, оседая на колени от внезапной слабости. — Джизас, почему ты не разбудил меня, почему ты не… забери меня! — он снова срывается на крик, сам не зная, к кому обращается. — Или я сейчас просто… Господь! — он приподнимается, держась за подоконник, и до боли в глазах глядя в небо. — За что он, почему снова он, это нечестно, подло, это…

Вспышка света — последнее, что он видит на земле.

Когда он снова может открыть глаза, вокруг такая пустота, что на миг кажется — он ослеп снова; только теперь не тьма застилает зрение, а молочно-белый туман.

Потом тихое «Джудас?..» из-за спины заставляет его обернуться.

Джизас в белом балахоне стоит и смотрит с грустью. Джудас к нему кидается; замирает на расстоянии вытянутой руки, дрожа, боясь прикоснуться, боясь, что Джизас исчезнет.

Тот сам тянет руку, касаясь его щеки ледяными пальцами. Смотрит в глаза, будто на вечность вперёд насмотреться пытается. Бормочет грустно:

— Я так надеялся, что ты будешь жить.

Джудас с ужасом смотрит на проступающую сквозь его балахон кровь. Джизас чуть плечами пожимает, заметив его взгляд:

— Для искупления… мало просто исчезнуть. Нужно выдержать… Но я ещё жив. Они не успели пока…

— Сколько. Я. Спал? — спрашивает Джудас, покачнувшись от внезапного осознания.

Джизас вздыхает:

— Меньше, чем я рассчитывал.

— Сколько?!

— Два, — у Джизаса прерывается голос, — всего два дня. Я рассчитывал… я должен был успеть.