(Джудас мог бы, наверное).

(Джудас этого никогда не сделает).

У Джудаса крупно вздрагивают плечи и сдавленные рыдания рвутся из горла. Джизас его в объятиях баюкает, склонившись над ним — будто собой от мира закрыть пытаясь. Этот мир ничего хорошего им не принёс — только, пожалуй, друг друга, и за это уже можно его простить. Джизас ладонью накрывает горячий затылок, гладит легонько, в волосы утыкается.

— Чушь это всё, — шепчет. — Это просто книга. Книга написана людьми. Люди ошибаются. Ты ведь их помнишь… Ты помнишь, как они ошибались.

Джудас его бормотание слушает, замерев; он сейчас зверем кажется, который воспринимает только ласковые интонации, не разбирая слов. Джизас снова гладит его по голове и плечам, одним прикосновением успокаивая.

— Всего лишь книга, — повторяет. — Там всё переврали. Я читал когда-то… Это неправда. И ты не такой. И я не такой…

— Люди в это верят, — выдыхает хрипло Джудас. — Верят, что я… что я тебя… вот так!

— Ш-ш-ш, — Джизас вместе с ним раскачивается легонько, взмокшие пряди перебирает. — Пусть верят, во что хотят, плевать. Я знаю, что ты не причинил бы мне боли. И не причинишь никогда.

— Я люблю тебя, — Джудас голову порывисто вскидывает; у него дорожки слёз по щекам и голос срывается. — Я люблю тебя, я больше их всех тебя люблю, я всё сделаю, чтобы больше не… в следующий раз я умру за тебя, вместо тебя, я всё сделаю, я…

— Тише, — Джизас гладит его по лицу, бережно слёзы стирая большими пальцами. Джудас льнёт невольно к его рукам. — Тише. Никто больше не умрёт. В этот раз — никто. Я обещаю, веришь?

Джудас кивает как-то судорожно, жмурится и, рыдания не удержав, утыкается ему в колени. Плачет отчаянно как-то, за его ноги цепляясь; Джизас вздрагивающую спину гладит, пережидая, помогая ему через пик истерики пройти — вместе с ним проходя.

Потом, не выпуская его из объятий, на пол рядом с ним опускается. Заставляет посмотреть на себя — и губами к губам прижимается на несколько долгих секунд.

Никаких поцелуев в щёку в этом доме — правило, обговоренное прежде цвета обоев и очереди на мытьё посуды.

Джудас снова порывисто прижимает его к себе, накрывая руками худые плечи. Джизас по напряжённой спине его гладит, очерчивая контур лопаток. Выдыхает на ухо горячим шёпотом:

— Эта жизнь — только нам.

Джудас вздыхает судорожно, зарывается носом в его волосы и, кажется, успокаивается.

Книга, забытая, остаётся лежать на столе.

========== Деньги ==========

Джудас любит деньги, это все знают.

Джудас, говорят, вор. Джудас казначей. Джудас к Джизасу близок за неизвестно какие заслуги и ради лепты, говорят, удавится.

Джудас рычит тихонько и даже не пытается изображать улыбку. Благодаря Джудасу им удаётся держаться на плаву и видеть пищу чаще чем раз в пару дней, когда расщедрится кто-нибудь из внимающих очередной проповеди. Благодаря Джудасу им удаётся находить кров и не спать под открытым небом в ненастную погоду. Благодаря Джудасу они живы.

Джудас не очень-то верит в манну небесную и помощь свыше. Джудас лишь в Джизаса верит — отчаянно и слепо.

И любит. Так же отчаянно.

Так же, наверное, слепо.

Джудас, говорят, только деньги любить умеет. Джудас, говорят, вообще не умеет любить. Джудас, говорят, продал бы родную мать (или Джизаса, что ещё хуже).

Джудас к его ногам упасть готов, не то рыдая, не то молясь. Общее недоверие его потихоньку убивает.

Джизас чувствует это, конечно. Джизас иногда, пока никто не видит и есть время, тянет его головой на свои колени и сидит подолгу, перебирая жёсткие тёмные волосы, которые никогда не лежат аккуратно; позволяя дрожать и скулить тихонько от непривычной ласки, в живот утыкаться, едва не плача. Джизас говорит ему тихо — «я знаю», и «я верю тебе», и «я здесь»; от его голоса и ласковых рук становится легче. Джудас засыпает, успокаиваясь; Джизас говорит ему грустно, что даже во сне у него не разглаживается залёгшая меж бровей глубокая складка.

Джудас, говорят, его всё-таки продал. Джудас, говорят, торговался, лишь бы получить побольше. Джудас, говорят, в тридцать монет Джизаса оценил.

Джудасу деньги ладонь жгут почти зримо — вот-вот кожа пойдёт волдырями, затрещит, лопаясь. Джудас их под ноги священникам швыряет — те отшатываются от злости и отчаяния на его лице.

Джудас, говорят, удавился всё же.

Джудас, говорят с неохотой, может быть, всё-таки любил.

***

Сашу шутки, что у него, мол, с деньгами любовь большая и светлая, заебали до звёздочек перед глазами. Саша пашет, как проклятый, забивая расписание до упора, и пытается ни на кого внимания не обращать — получается, спойлер, так себе.

Почему-то именно эти шутки царапают больнее всего. Саша пытается отшучиваться, потом отмалчиваться, потом как-то пресекать неприятную тему; у Саши мерзкой пустотой тянет под рёбрами и вечное ощущение, что он что-то забыл.

Когда Ярик ляпает что-то вроде «да ладно тебе так вкалывать, Саш, всех денег не заработаешь», Сашу прорывает.

— И ты туда же? — шипит он.

— Саш, ты чего? — Ярик съёживается, столкнувшись с его взглядом. — Шутка же…

— Очень смешно, да, — машет рукой Саша, отворачиваясь. — Казьмин любит деньги, Казьмин женат на деньгах, Казьмин продаться готов за оговоренную сумму, Казьмин мать родную продаст, Казьмин…

«…говорят, Джизаса продать готов».

«Это не так».

«Я знаю, я верю, что это не так, я верю тебе».

«Джудас, я верю тебе».

— Саш? — пробивается сквозь наваждение знакомый голос.

«…продал».

«Ради денег».

«За тридцать монет продал».

— Саш! — его встряхивают за плечи. — Саш, ты чего?

Саша за тонкие руки хватается, будто удержаться пытаясь — в сознании, в этом мире, в себе самом; мысли пополам раскалываются, двоясь.

Он сошёл с ума. Он точно сошёл с ума. Он…

«…с ума сошёл и повесился».

«На осине, говорят, повесился».

«Проклинал, говорят, Его перед смертью».

— Саша!

На лице прохладные ладони. Тонкие осторожные пальцы — знакомо, знакомо, знакомо! — зарываются в волосы, баюкая; над ухом голос родной, сбивчивый очень:

— Нет! Нет-нет-нет… Держись, ты держись только, Саш, Саша, оставайся со мной, пожалуйста, только оставайся собой, умоляю, держись, ты Саша, ты не…

Саша чувствует, как его голову прижимают к груди, обняв и будто руками тонкими от всего мира загородить пытаясь. Голос вдруг взлетает, обретая новые какие-то — и тоже слишком, слишком знакомые! — интонации:

— Отец! Ведь ты обещал!

В голосе, кажется, звенят слёзы. Саша не понимает ничего; не пытается даже, сходя с ума от головной боли и мечущихся не своих мыслей. Страшно так, что хочется в голос взвыть — он, до слёз зажмурившись, утыкается в Яра, его запястья стиснув отчаянно.

— Отец, ведь он и так… ведь ты обещал — с чистого листа, не вспомнит! Останови это, ты ведь обещал!

Он говорит что-то ещё; больше всего это похоже на молитву, слова которой Саша не может разобрать. От прижатых к его голове тонких ладоней растекается вдруг тепло; оно спокойствие дарит какое-то неестественное, стирая все мысли — и сашины, и чужие; остаётся только ощущение п о к о я, будто толща воды смыкается над головой. Саша отстранённо чувствует, как разжимаются собственные пальцы. Слышит тихий всхлип над ухом.

Проваливается в темноту.

Когда он приходит в себя, открыть глаза с первого раза не удаётся — веки кажутся невероятно тяжёлыми. Саша оставляет эту идею. Прислушивается к себе.

Лежит — наверное, на полу, для чего-то другого слишком твёрдо. Голова на чьих-то коленях. Кто-то — очень родной и близкий кто-то — одной рукой гладит его по волосам. Вторая знакомая ладонь накрывает сашины сложенные на груди руки.

Саша слегка пожимает тонкие пальцы. Человек дёргается, касается сашиного виска:

— Ты со мной?

Саша прижимается щекой к его ладони.

— Что случилось? — бормочет.

— Ты… в обморок упал. Минут пять провалялся, — голос немного дрожит. — Я испугался за тебя.