========== Сердце ==========

Джудас в камеру входит несмело. Джудас дыхание задерживает, кажется; страшно до подкашивающихся ног и застрявшего в горле кома.

Сейчас Он его прогонит. Точно прогонит.

Джудас ведь… предатель.

Джизас не говорит ничего; Джизас его и не видит, и не слышит шагов; Джудасу кажется на миг, что и не дышит, но нет — худая грудь вздымается слабо и неровно под драным хитоном.

— Вы что… что вы сделали, — шепчет Джудас, против воли падая на колени. — А ты, ты почему не остановил их?..

Слишком много крови. Ни одного, кажется, участка целого на бледной коже. Тонкие когда-то черты лица почти неузнаваемы из-за кровоподтёков; из сломанного носа и угла разбитых губ течёт кровь, на полу собираясь лужицей.

Джудасу страшно даже прикоснуться. Джудасу хочется собакой побитой свернуться у Его ног и скулить, срываясь на рычание, если кто-то посмеет подойти.

Джудас столько раз защищать Его клялся — и вот теперь, он причина этого кошмара.

А завтра… завтра кончится всё.

Джудас, себя пересиливая, тянется за водой. Если он может… если сможет — немного боль облегчить, раны перевязать. Может, тогда Он придёт в себя. Может, тогда Он сможет прекратить всё это.

Ведь Он может всё это прекратить. Почему же не прекращает?

Джизас не шевелится и в себя не приходит, пока Джудас, дрожа, раны его промывает. Только дышать начинает чуть ровнее — вдохи скорее всхлипами звучат, разбивая Джудасу сердце.

А было ли оно когда-нибудь, это сердце?.. Апостолы сказали бы с уверенностью — нет, только не у него, не у вора, не у предателя. Джудас бы так же сказал. Только что же болит тогда так под рёбрами, мешая дышать и застилая слезами глаза?

Когда Джизас, вздрогнув, голову перекатывает по грязной соломе резким, полным боли движением и стонет чуть слышно, Джудас вздрагивает, отпрянув. И — не в силах больше совладать с собой, склоняется, гнётся пополам, ломаясь, давя глухое рыдание, больше похожее на вой.

Он не спасёт Его. Он не сможет. Не в человеческих это силах — не в силах прóклятого всеми предателя. А эти жалкие попытки немного облегчить Его страдания не приведут ни к чему — бессмысленно и бесплодно, это даже не оттянет неизбежное, это исцелить Его — обоих их — не сможет.

В груди рвётся что-то болезненно. От этой боли умереть бы на месте, сразу, над Его избитым телом — только даже эта судьба обходит Джудаса стороной, и он может только скулить, впиваясь в стиснутый кулак зубами.

А потом волос касается слабая рука таким до боли привычным жестом благословения, что Джудас, не веря, замирает. Глаза зажмуренные страшно открыть — слишком страшно, что это окажется наваждением, и слишком страшно, что придётся столкнуться с полным боли родным взглядом.

А рука гладит легонько, взмокшие пряди перебирая худыми пальцами. А голос — до боли тихий и хриплый, бесконечно слабый голос — говорит со светлой недоверчивой радостью, такой неуместной сейчас:

— Тебя не должно здесь быть.

— Я… — Джудас сглатывает тяжело, век не поднимая, — мне позволили раны твои перевязать.

— Спасибо, — шепчет голос.

Джудас мотает головой:

— Это бессмысленно. Почему ты… почему не остановил их? Ведь ты можешь, ты…

— Всё должно идти, как идёт, — Джудас вздрагивает от проскользнувших в голосе тех самых неземных нот, от которых мороз всегда пробирает по коже и дыхание перехватывает. — Ни я, ни ты ничего не в силах изменить. Я… рад, что ты здесь.

Джудас всхлипывает, льнёт к тонкой руке, осторожно — не причинить бы лишней боли — накрывая её своей:

— Почему… за что так? Ведь ты… ты жить должен, ты…

— Посмотри на меня.

Джудас, подчиняясь, смотрит. У Джизаса глаза — щёлочками на избитом лице; белок на правом красным окрасился, и всё-таки — небесные даже сейчас, слишком чистые для земных. У Джудаса не такие — у Джудаса тёмные, болотные, мрачные, будто омуты.

Джизас говорил когда-то — зелёные. О листве напоминают. О жизни.

— Ты ничего не изменишь. Так надо. Ты не виноват ни в чём. Ради меня — живи.

И руку роняет, обессиленный, будто остаток сил на него, предателя, потратил. Глаза закрывает устало.

Джудас пятится, дрожа. Джудас разворачивается, вылетает из камеры, не видя, куда несут ноги.

Кажется, он кричал. Кажется, от священников его оттаскивала стража. Кажется, от него шарахались люди. Кажется, он даже не пытался слёзы вытереть.

Верёвка на шее выбивает из лёгких воздух. Верёвка на шее должна бы оборвать истерику, боль прекратить, но…

Он не исчезает. Остаётся бестелесной тенью, а верёвка горло перекрывает по-прежнему, не давая даже закричать от отчаяния и боли.

Он наблюдать за распятием вынужден, не в силах даже растолкать толпу и помочь. Он хотел бы — только вот руки сквозь людей проходят, а те и не замечают даже.

Только вот Он, кажется, замечает. Джудас ловит на себе взгляд небесных глаз

и улыбку.

Джудас на колени падает, содрогаясь и будто сам боль чувствуя в пробитых насквозь ладонях; каждый крик отдаётся по искалеченной душе ударом. Джудас взвыл бы, если бы не верёвка. Джудасу слишком больно, чтобы даже заплакать.

Одна надежда: может, если так больно ему, то Джизасу

хоть немного

легче.

Может, он способен хоть каплю Его боли забрать себе. Господи, пожалуйста, позволь — Он ведь такой хрупкий в безжалостных руках. Если беду не отвратил, если так надо — пусть Ему хоть немного будет легче.

Джудас ради этого что угодно бы вытерпел. Сам бы умер.

Ещё раз.

Крик обрывается отчаянным «Отец!». Джудас стискивает зубы, вцепившись в собственные волосы.

А потом — тонкая рука на виске и тихий голос:

— Посмотри на меня. До чего ты себя довёл?

«Я довёл?»

Он, дрожа, поднимает голову. Джизас в белом сейчас, ни следа от ран не осталось; Джизас улыбается ему ласково и гладит по щеке. Джудас чувствует, как родные руки осторожно стягивают с шеи петлю, и делает судорожный вдох.

И — рывком дёргается к Нему, с колен не вставая; обнимает судорожно, уткнувшись в живот. Рыдания прорываются тихим воем и бесконечным «прости-меня-прости-меня-прости».

Худые руки гладят его по голове, обнимают за плечи, и к Джудасу — за долгое время впервые — приходит спокойствие.

И боль под рёбрами становится терпимой. А потом — когда Он поднимает его с колен и светло улыбается в ответ на сбивчивое «люблю-не-отдам-никогда-больше» — исчезает вовсе.

И сердце — оно всё-таки, кажется, есть — замирает в груди, прежде чем забиться ровно и сильно.

Теперь уже навсегда.

========== Книга ==========

— Это… неправда всё!

Джудаса трясёт нещадно; он книгу бросает на стол с размаху, отшатываясь от неё, как от змеи ядовитой. Джизас от звука удара вздрагивает, подносит к вискам тонкие пальцы.

Изрядно потрёпанный томик проезжается по столешнице и замирает на самом краю. Джудас кулаки стискивает, глядя на него так, будто готов прожечь взглядом.

На пару мгновений кажется, что ему это удастся. Джизас устало улыбается.

Им дали шанс на жизнь, им позволили найти друг друга в изменившемся мире — но у Джизаса всё сильнее болит голова от непрекращающегося гула молящихся, а Джудаса дёргает каждый раз, когда кто-то использует его имя синонимом к предательству.

— «…и с того времени он искал удобного случая предать Его…» — цитирует Джудас, крупно дрожа всем телом. Мечется по комнате туда-сюда: — «Вор»! «Предатель»! Ведь не так всё было!..

— Не так, — подтверждает тихо Джизас.

У Джудаса лицо судорогой искажается; он готов, кажется, раненым зверем взвыть.

— И они верят в это, они верят, что я… из-за денег… из-за денег! Да я бы… — он перед сидящим Джизасом на колени бросается, его руки сжимает отчаянно, заглядывая в глаза, — я бы всё отдал, если б мог тебя защитить, я бы… я сам бы вместо тебя умер!..

Джизас мягко тянет его на себя, не давая снова вскочить и начать метаться. Джудас, который легко мог бы тонкие руки сбросить, покорно прижимается к нему, утыкается, дрожа, в живот. Джизас пальцами путается в растрёпанных отросших волосах. Улыбается грустно, чувствуя, как смыкаются на поясе родные руки — Джудас держит его (за него держится) крепко, но бережно очень, будто боится сломать.