Вечером Джизас сидит, держа голову всё ещё бессознательного мальчишки на коленях, и гладит его по спутанным, слипшимся от крови волосам. Джудас мечется в забытьи, даже в бреду цепляясь за его руки.

Джизас касается его виска, забирая боль. По какой-то причине совсем залечить рану никак не удаётся; он может только снова и снова успокаивать его прикосновением.

Будто Джудас заранее, ещё до н-е-и-з-б-е-ж-н-о-г-о, проклят.

Джизас неосознанно прижимает его к себе. Очень по-человечески хочется спорить и бунтовать.

Отец, за что ему?..

Он ведь совсем ребёнок, ему бы любить и жить изо всех сил, не вызывая в окружающих безотчётной неприязни потому лишь, что он избран божественным оружием. Ему бы любимым быть, не привыкая выгрызать крупицы тепла.

Джудас стонет болезненно и тянется к его рукам. Джизас касается его волос, успокаивая, и целует в висок.

На запястье — костлявые пальцы мёртвой хваткой. Джизас опускает ладонь на его нахмуренный лоб, гладит невесомо. Джудас вдруг глаза распахивает, дёргаясь и выгибаясь всем телом; Джизас слегка давит ладонью на его грудь:

— Лежи. Всё в порядке.

Джудас замирает, жадно на него глядя. Переводит взгляд на свои пальцы на его запястье; расслабляет немного руку, но совсем не отпускает. Джизас гладит его по голове. Джудас снова прикрывает глаза, подаваясь к его руке.

— Всё хорошо, — тихо говорит Джизас. — Тебе нужно отдохнуть. Спи.

— Они тебя не тронут, — бормочет Джудас. — Я… пусть лучше меня.

— Не надо…

— Лучше меня, — повторяет тот упрямо. Поворачивает голову, утыкаясь ему в живот. — Я не нужен, а ты… тебя не тронут. Я не позволю.

— Ш-ш-ш, — Джизас моргает, радуясь, что синие глаза сейчас закрыты и не смотрят в его — каждое слово отдаётся болью в груди.

Он слишком хорошо знает, что произойдёт.

Он всё равно привязался — так глупо и так по-человечески.

Мальчишка засыпает на его коленях, расслабляясь. Джизас себе и — мысленно — ему клянётся, что у Отца прощение для предателя вымолит.

Джизас иначе не может. Не готов.

Когда т-а-м, за гранью жизни, Джудас падает перед ним на колени, рыдая отчаянно и прижимаясь к ногам, Джизас выдыхает: удалось.

Когда он Джудаса поднимает, прижимая к груди и шепча в растрёпанные, как гнездо воронье, волосы бесконечное «не виноват, не виноват, ты не виноват», сердце начинает колотиться заполошно — совсем по-человечески.

Когда среди «не виноват» проскальзывает случайное почти «я люблю тебя» и Джудас голову вскидывает недоверчиво, всё ещё за него держась, всё ещё плача и дрожа, Джизас впервые признаётся себе, что имел в виду вполне человеческое чувство.

Когда Джудас к его губам прижимается судорожно и жадно, по телу разливается слишком человеческий жар, кружа голову и заставляя руки дрожать.

Когда Джизас на поцелуй отвечает, они уже не т-а-м.

Когда Джизас на шёпот горячечный «я твой, я люблю тебя, я бы никогда, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…» отвечает искренним «я твой», крепко сжимая его руки, он совсем уже человек.

И жизнь у них — человеческая — на двоих одна; вся впереди, и ничего не предопределено, кроме одного:

они

друг другу

обещаны.

И делиться ни с кем не надо.

Очень по-человечески.

========== Улыбка ==========

У Джудаса на губах мелькает улыбка, и Джизас замирает.

Джудас, кажется, и тогда не улыбался. До всего произошедшего, до боли, до смерти — Джизас не помнит, видел ли хоть раз его улыбку. Злость, раздражение, страх, бессильную горечь… редко — спокойствие, когда удавалось просто остаться одним в тишине. У Джудаса в такие моменты лицо разглаживалось, жёсткая складка у губ пропадала и руки успокоенно ложились на колени, а не рассекали воздух нервными сердитыми взмахами.

Джизас успел смириться, что бóльшего, наверное, не будет. Джизас и спокойствию этому, такому непривычному, радовался.

А потом случилось то, что должно было случиться. Джизас вернулся после всего — с отметинами на теле и душе, с грузом ночных кошмаров; Джизас Джудаса отмолил, спас, вытащил — но на это ушло время, и Джудас рассказать так и не смог, где он всё это время был.

Тогда было счастьем, если он просто не дрожал, нервно стискивая руки и глядя в одну точку. Если он расслаблялся хоть немного, если давал прикоснуться к себе, если под ласковые руки подставлялся, успокаиваясь, и из усталых, будто пеплом присыпанных глаз пропадало затравленное выражение.

Если ночами не хрипел, раздирая ногтями застарелый шрам от петли на гордой шее и задыхаясь от фантомной верёвки, пережавшей горло.

Постепенно всё сглаживается. Постепенно кошмаров становится меньше, а шрамы всё реже напоминают о себе. Постепенно Джудас перестаёт бояться прикосновений и начинает тянуться сам, обнимать первым, сидеть рядом, бок о бок, касаясь плечом плеча, не из-за страха потерять, а из желания просто быть рядом. Постепенно Джизаса перестаёт перетряхивать от прикосновений к вискам и поцелуев в щёку.

Джизас снова вспоминает, как улыбаться. Пока не людям — просто миру; согревшему лицо солнцу, залетевшей в окно бабочке, весеннему теплу и игре света на водной глади. Джудас на это смотрит, заворожённый; замирает, дыхание затаив.

Сам он по-прежнему не улыбается — только глаза освещаются изнутри нежностью. Джизасу кажется, что эта нежность пепел размывает, возвращая в его глаза родную зелень вместо ставшей привычной серости.

А сейчас вот… улыбка. На миг всего, на секунды, как проблеск солнечного луча сквозь собравшиеся тучи.

Джизас улыбается невольно в ответ. Джудас моргает растерянно и почти смущённо, отводя взгляд.

Джизас касается его плеча, гладит легонько. Джизас любит его касаться — сейчас, когда это не означает больше благословения или исцеления; когда в прикосновении остаётся лишь чистая нежность и желание быть рядом. Джудас почти незаметно подаётся к нему — и чуть увереннее улыбается снова самыми уголками губ.

Джизас старается не любоваться слишком уж откровенно, но, честно говоря, получается не очень. Джудасу улыбка — не злая усмешка, не безумный хохот — идёт безумно; он кажется сейчас самым красивым.

Он для Джизаса всегда самый красивый.

Джудас, как улыбаться, не вспоминает даже — учится с нуля. Получается кривовато и неуверенно; получается редко — и Джизас долго пытается понять, что именно вызывает его улыбку, пока не осознаёт: Джудас улыбается, только когда на него смотрит. В ответ на улыбку, или на прикосновение, или просто на взгляд; когда Джизас сидит мирно с книгой или рассеянно плетёт цветочный венок.

Когда Джизас рядом просто с у щ е с т в у е т, и всё в порядке, всё спокойно, а на горизонте не маячит ужасной смерти — Джизас наблюдает за тем, как постепенно Джудасу удаётся окончательно в это поверить, как улыбка всё чаще появляется на губах. Джудас её стряхивает обычно сразу, стоит ему взгляд на себе заметить; прячет в кулаке или закрывается кружкой.

И всё-таки от этой улыбки у Джизаса теплеет в груди.

Какой-то ночью он замечает, что Джудас во сне улыбается. Расслабленно и спокойно, почти блаженно; после долгих выматывающих кошмаров это становится благословением.

Джизас смотрит на него, как зачарованный, чувствуя свернувшуюся под рёбрами нежность; протянув руку, невесомо касается волос, отведя с лица падающую на глаза прядь. Джудас чуть голову поворачивает, потянувшись к нему; улыбается шире сквозь сон. Джизас легонько, чтобы не разбудить, гладит его лоб и прижимается губами к виску, тоже закрывая глаза.

Спится спокойно. В последнее время всё чаще спится спокойно — когда даже во сне чувствуется рядом родное тепло и нет подсознательного страха потери, пробирающего холодом и подкидывающего дурные сны.

Утром Джудас улыбается ему как-то очень светло и мирно, ещё сонный и расслабленный; рассеянно-ласково мажет пальцами по его скуле и тянется поцеловать в угол рта. Смотрит нежно, не отводя взгляд, будто любуясь.

И улыбку

впервые