Храм был наполнен запахом горящих свечей. В нем стояло даже какое-то сизоватое марево. Оно колебалось в воздухе.

– Благословен Бог наш ныне и присно и во веки веков! – громко и отчетливо, как когда-то подавал команды в бою, сказал свою первую фразу Казаков.

И затем воскликнул:

– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

И только его голос чуть затих под сводами храма, как певчие подхватили, зачастили, зачастили – так быстро, что в напеве слышались только отдельные слова: «Архангелы, Божья Матерь, Христос, Воскреснут первые…» А потом: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Раба божьего…»

Отпевание покатилось по привычным, давно знакомым рельсам. Это венчал он Романа и Дарью в первый раз, а уж отправлял в последний путь великое множество народа.

Казаков взял кадило, предусмотрительно разожженное Прохором, и начал кадить вокруг покойника. При этом, вглядываясь в лицо погибшего, он думал: «Интересно, как меняется выражение. Был пацан пацаном. Мальчишка! А тут как быстро после смерти проступила какая-то значительность, важность на лице».

Запах ладана щекотал горло. Горящий огонь свечей, пение певчих создавали в храме какую-то особую, даже слегка странную атмосферу единения, тепла и мира.

И отцу Анатолию в эти минуты показалось, что парень этот, Андрей, вовсе не умер, не убит, а просто лег отдохнуть. И стоит ему только закончить обряд и сказать: «Ну, вставай! Можешь идти домой!» – он поднимется из гроба, обопрется о его края и, в изумлении окинув всех собравшихся взором, спросит: «А где это я? И что вы это делаете?»

И вот с этим-то ощущением нереальности всего происходящего отец Анатолий продолжал свой скорбный молебен, трижды вопрошая Бога на предмет успокоения души:

– Упокой Господи усопших раб твоих!

– Господу помолимся за новопреставленного раба Его Андрея…

Ну вот, вроде отпели. Надо теперь сказать напутственное слово. Отец Анатолий стал рассказывать собравшимся о дальнейших странствиях души:

– Душа его, вышедшая из тела, будет три дня блуждать вблизи этих мест. А потом, в течение еще девяти дней, ангелы небесные будут показывать ей обители Божьи, где обитают души усопших, райские кущи и разные чудеса… Потом там он будет испытывать мытарства, где его будут спрашивать о разных грехах. Преодолев мытарства, он предстанет перед Богом. И на сороковой день получит свое место, где и должен будет ждать конца времен и воскрешения из мертвых. А когда наступит время Страшного суда, он, как и миллиарды других, воскреснет из мертвых…

Тут его плавное повествование прервал какой-то молодой, но, видно, ранний казачок с легким пушком на щеках вместо бороды:

– Это ж сколько ждать! Это ж невозможно!

– Для Господа нашего нет ничего невозможного! – невозмутимо ответил ему Казаков. – Но не так давно у церковных и нецерковных людей появилась еще одна версия воскресения. Предложил ее незаслуженно забытый философ девятнадцатого века Николай Федоров. Он был простым библиотекарем. Но очень, очень, как сейчас говорят, продвинутым. Так он предсказал, что люди научатся проводить реальное воскрешение. И будут воссоздаваться по какой-нибудь косточке. Но для этого надо, чтобы живущие на земле хотели воссоздать, воскресить умершего. Так что надо жить так, чтобы наши потомки помнили о тебе.

После этого краткого, можно сказать, экскурса в историю вопроса, он вернулся к своему делу и провозгласил новопреставленному рабу Божьему Андрею вечную память!

Что и подхватил хор, запев:

– Вечная память! Вечная память!

Казаков же дал команду прощаться с покойником тем, кто не пойдет на кладбище.

И люди длинной чередой пошли мимо гроба, кто-то – наклоняясь и целуя покойного паренька в лоб, кто-то – прикладывая руку и предварительно перекрестившись на святые образа.

Когда все желающие простились, четверо молодцов из похоронной команды взяли крышку, закрыли гроб и вынесли покойного из церкви вперед ногами, прямо к стоящему рядом микроавтобусу.

Все это было сделано быстро, профессионально и четко.

Кавалькада машин, одна за другою, двинулась в сторону зеленеющего за окраиной станицы в серой выгоревшей степи кладбища.

Отпевание закончилось. Отец Анатолий совсем было собрался расстаться с казаками, но тут к нему, как репей, прилип тот самый очкастый старичок-экскурсовод, который показывал ему музей сопротивления большевикам.

Он и затащил иеромонаха Анатолия на поминки.

Поминки были в традиционном стиле. На столах стояли водка и вино. Из кухни подносили простые домашние сытные блюда.

Вел этот грустный ритуал сам хозяин усадьбы Иван Ефремов. Он сказал несколько приличествующих слов о погибшем юноше и предоставил слово родителям.

Отец Андрея говорил недолго. Да и что можно сказать о такой коротенькой и так нелепо оборвавшейся жизни? Родился, учился. И, в общем-то, все.

Да, упокой, Господи, его невинно убиенную душу.

Мать, седеющая и как-то разом постаревшая, судя по всему, деловая женщина, говорила долго. Никак не могла остановиться.

Она вспомнила все, что было связано с ее мальчиком. Какими трудными были для нее поздние роды первого ребенка, как принесли они его из роддома и она впервые в жизни растерялась, потому что не знала, что делать с малышом. Как впервые встал он на ножки в одиннадцать месяцев. Как сделал первый шаг… Видимо, ее сжатое горем сердце искало в этих воспоминаниях какого-то успокоения. И… не находило.

Грустные гости молча слушали ее. Ели поминальную кутью.

По ходу поминок за столом завязывались всякие разговоры.

Рядом с отцом Анатолием сидел старый-престарый, можно сказать, ветхий дедушка – видимо, хранитель старинных преданий и историй.

Слева – бабуся, уже беззубая, но, судя по внимательным глазам, живая и чем-то похожая на Дарью. (Видимо, какая-то ее родня. Бабку он запомнил с отпевания. Она тогда то и дело пыталась встать на колени. А молодая родственница ее поднимала.)

Рядом с бабусей сидела молодая то ли внучка, то ли правнучка. Она обращалась к старушке ласково: «Бабуля Мария».

С другой стороны стола – пожилой научный сотрудник из Вешенского музея Шолохова. Звали его Алексей Кочетков. Вот в этом их кружке завязался сам собою застольный разговор о происшедшем.

– Все говорят о некоей случайности произошедшего, – задумчиво поглаживая свою интеллигентную бородку, говорил научный сотрудник. – А я думаю: все к этому шло!

– Вы думаете, все это связано с их отношениями? Прежними? – уточнил картину отец Анатолий, старательно прожевывая сухую рисовую кашу-кутью и стараясь не уронить ни крошки.

– Тут вражда старая, закоренелая! А этот случай был, как бы это получше сказать, спусковым крючком этой истории.

– ???

Поняв, что иеромонах никаким боком не посвящен в подробности отношений местного населения, научный сотрудник приступил к короткому, но емкому рассказу:

– Я тут исследую тему репрессированных или, иначе говоря, раскулаченных в тридцатые годы казаков. И знаю, что между Ефремовыми, а тут их в станице жило немало, и Водолазовыми узелок завязался еще в те времена. Ефремовы были люди трудолюбивые, зажиточные. И сразу после Гражданской войны их многочисленный род как-то поднялся. Получили землю, работали сильно. А вот Водолазовы – те пошли по другой линии. В Гражданскую они сразу пошли с красными. И после их прадед Еремей Водолазов верховодил тут в комбеде.

– Где-где? – переспросил Казаков.

– В комитете бедноты. Были такие органы власти, созданные советами. Чтобы настроить в станицах народ друг против друга, советская власть создала комбеды, куда и собрались, так сказать, организованные лентяи, пьяницы, увечные, неудачники. Чтобы они стали опорой советской власти на местах. А заодно и занимались репрессиями против своих более трудолюбивых и удачливых односельчан, так называемых кулаков. А чтоб возглавить эти банды, тьфу, извиняюсь, комбеды, из столиц присылали крепких коммунистов по набору, так называемых двадцатипятитысячников. В нашей станице тоже такой был. Ну, а политическую историю вопроса вы, наверное, знаете: советское правительство взяло курс на индустриализацию страны. Для этого надо было иметь валюту. А чтобы ее иметь, надо было что-то продавать на мировом рынке. Так как в стране ничего ценного, кроме хлеба и зерна, не было, решено было отбирать хлеб у крестьян, казаков, тех, кто трудился на земле. И торговать им на международном рынке. Когда стало понятно, что ни крестьяне, ни казаки, которые были единоличниками, добровольно зерно не отдадут, постановили создать колхозы. Коллективные хозяйства, где были обезличены имущество и плоды труда. В начале тридцатых для проведения этого грандиозного плана в действие в стране развернулась мощная карательная структура. По всей стране начали строить тюрьмы и лагеря, в которые загоняли в том числе и всех не согласных идти в колхоз. Так начался «великий перелом», окончательно перебивший хребет и русскому крестьянству, и казачеству, которое к тому времени снова поднялось, встало на ноги, стало зажиточным, а значит самостоятельным в экономическом отношении и тем самым опасным для власти коммунистов…