Все за столом стали вслушиваться в повествование Алексея, на время прекратив даже произносить поминальные речи.

– И пошло-поехало. Наш гений Михаил Александрович Шолохов в это время как раз писал не только роман «Поднятая целина», кстати говоря, он хотел его назвать по-другому. Кажется, «С потом и кровью». Он писал письма Сталину о том, что происходило на донской земле. Коммунистов, которые не хотели участвовать в раскулачивании, терроризировали так же, как и рядовых граждан. Им угрожали исключением из партии, арестами и голодной смертью. Поэтому, как писал Михаил Александрович в письме Сталину от четвертого апреля одна тысяча тридцать третьего года, «…большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно, то, что применялось на допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами, людей пытали, как во времена Средневековья, и не только пытали в комсодах, превращенных, буквально, в застенки, но и издевались над теми, кого пытали». И он рассказывает в подробностях, как пытали: проводили массовые избиения, сажали в холодную. Обливали женщинам юбку керосином и поджигали. Сажали людей на раскаленную лежанку. Заставляли стреляться. Бросали на плиту стручок красного перца, чтоб выжигал глаза, заставляли непомерно пить воду с керосином, салом и пшеницей. Имитировали расстрел. Закатывали в рядно и топтали ногами. Раздевали женщина догола и пускали бегом по снегу. Заставляли подолгу стоять с высунутыми языками. Раскрывали крыши, разваливали печи. Принуждали к сожительству. При допросах пугали человеческим трупом. Избитых ставили ногами на горячую печку, а затем выгоняли на мороз. На голову надевали табурет, покрытый шубой, и били по голове. Все это происходило в наших верхнедонских хуторах. Шолохов не любил голословности, хорошо знал обстановку. После коллективизации начался страшный голод. В том же тридцать третьем году в письме Е.Г. Левицкой он писал: «…Один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути – хутор вымер. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем!» Вот так происходила коллективизация в наших хуторах и станицах.

Рассказав это, историк умолк и, опустив голову, добавил:

– Вот тогда, в те страшные времена, Еремей Водолазов, председатель комбеда нынешней станицы Новосоветской, и пришел со своими дружками в справный курень к казакам Ефремовым…

– А что ж казаки не восстали тогда?! – потрясенный рассказом историка, спросил Анатолий Казаков. – Ведь в Гражданскую-то они поднялись.

– Огромная масса строевого казачества уже была уничтожена, распылена, рассеяна по свету еще в годы Гражданской. В тридцатые годы «выдергивали» и добивали тех, кто уже не имел возможности и воли к сопротивлению…

Кочетков замолк. Но тут заговорила беззубая бабуся: – И-и, милай! Люди гутарють – это не только мне моя бабушка рассказывала, как это было. Приходють ночь-полночь пять человек из комбеда. Главный у них Водолазов. Хватает за грудки деда Федора Ефремова:

– Где хлеб прячешь, вражина?!

– Нету хлеба, – отвечает дед.

– Если найдем – хуже будет! Начинай обыск!

Кинулись печь ломать, полы вскрывать, на потолок полезли. Не найдуть. Водолазов ореть: «На мороз их всех, сволочей! Лягайте в снег!» И револьверами нацелили на семью. – «Всех порешим! Где зерно? Куда зарыли? Сволочи!» – и давай бить, топтать сапогами всю семью. Детей, жену. Кричат: «Ползите по снегу!» И тычут револьверами в головы… Из сарая кричат его опричники: «Нашли пять мешков!» Отпустили детей. А деда и бабку повели под конвоем. Кинули в холодну кутузку к другим людям… Через пару дней воспоследовало решение: «Выселить всех из домов, конхвисковать имущество. И отправить в ссылку на три года принудительных работ». Все – пришли на двор, собрали в доме все вещи, отвезли на колхозный двор и начали распродавать имущество.

– Да, правда! Правда! – прошамкал старик казак, сидевший рядом с историком. До этого он молча слушал говоривших и, видимо, думал о своем. – Сущий зверь был этот Водолазов. Он в Гражданскую судьей был. В тройке такой. Много народа загубил. Кровопивец.

– А помнишь, чем он закончил? – спросила его бабулька – божий одуванчик.

– Как не помнить? Он тут гоголем все годы, пока советы держались, ходил. Баб брюхатил. И с детьми оставлял. Три бабы у него в станице было – Островниха, Пуседиха и последняя Дудчиха. Потом он работал объездчиком – после войны. Гонял ребятишек на лошади… Это если кто на поле колхозное заберется за кукурузой или горохом. Он тут как тут на лошади. И гонит и стегает кнутом. Сволочь был редкостная. Вот от этих трех баб и пошло это семя подлое.

– И подох он, как собака, убивец, – заметила бабулька.

– А что с ним случилось? – полюбопытствовал отец Анатолий.

– Да то! – промолвила, потянувшись за печеньем, старуха. – Он, когда уже совсем состарился, повадился играть с соседом в карты. Ну играли, шутили при этом. Играли по копеечке. На деньги. И как-то сосед, а он был шебутной мужик, гуторить ему. Вот, мол, ты сколько монет проиграл. Хочешь, я тебе их верну? «А как?» – спрашивает старый черт. «Да поставь на кон свою бабку против монет. Выиграешь – они твои». Тот, старый дурень, и поставил. Да и проиграл свою старуху. Ну, в общем, поиграли они и разошлись. А у старого хрена, видно, ум за разум зашел. Он, видно, поверил, что все это серьезно. Ходил-ходил, а потом взял ружье. И к соседу. Подошел к окну, кричит: «Петр! Петр! Выдь на час!» Тот и выглянул в окно. А он – раз! И убил его из ружья. Убил, идет по улице и бормочет: «Буденновцы не промахиваются!» Ну, приехала милиция. Тогда милиция была. Арестовали его. А что с него возьмешь, с дряхлого старика? Отвезли его в дурку. Признали сумасшедшим. Лечили. Но, правда, недолго. И отпустили. Да он скоро и умер своей смертью. Но только когда позвали казаков могилу ему рыть – никто не пошел. И запретили сходом казаки хоронить его на общем кладбище. Так за оградой и закопали, как собаку…

– Вона как оно поворотилось! – проговорил Казаков.

– Да, уж припомнили ему казаки, кто живой остался. Все припомнили! – буровила о своем бабулька, не забывая жевать беззубым ртом рисовую кашу. – Много в тридцатые натворили они, красные да комбедовцы! Их тада все превозносили до небес. Вот и мы пострадали от этих своих же соседей, которые слали доносы, чтобы самим поживиться… А много ли тогда осталось нераскулаченных? Да почти никого, одна рвань.

Тут отец Анатолий тоже вспомнил историю, которую ему рассказывала бабушка со стороны матери. О том, как ее отец отвел быков на колхозный двор. Стоят они там некормленные, непоенные и ревут. И так ему стало жалко своих быков, что он в сердцах сказал: «На хрен нужен мне такой колхоз!» А кто-то из слышавших это конюхов настучал, донес на него. И забрали деда за милую душу. И он сгинул где-то в застенках товарища Сталина.

А бабулька-то не унималась, вспоминала:

– В двадцать девятом наш хутор почти целиком вступил в колхоз. А мать моя и брат не вступили. За это им присудили штраф: матери – выплатить пятьсот рублев, а брату ее – триста. Понятно, что денег у них таких не было. Посоветовались и решили: вступать. Куда ж деваться? Зимой тридцатого и вступили. Отогнали быков двоих, одну лошадь, косилку, плуг, сено, хлеб на семена на три десятины…

И пока она вот так перечисляла отданное в колхоз, отец Анатолий слушал и думал: «Ведь она помнит все, что отдали, все до последнего гвоздя, отобранное советской властью. Потому что это было нажито горбом…»

Старики за столом уже наперебой начали рассказывать свои горестные истории. Видно, до сих пор жгли они сердца людей, заставляли переживать снова и снова те страшные годы:

– Отец мой, Григорий, как грамотный был, работал бухгалтером. Пришли поздней осенью ночью двое и понятого взяли. Угнали мужика в Вешки, потом перевели в Базки и через какое-то время на грузовой машине отправили в Ростов. Одежду передать – и то не дали. Когда их заарестованных в Базках стригли, он через знакомую парикмахершу передал матери записку на папиросной бумаге: «Был два раза на очной ставке с Фроловым Степаном. Учи детей». На пятый день в Ростове его расстреляли. По какой причине? Я не знаю. Жили мы, как и многие. Мир не без добрых людей. Когда на другой день после ареста пришли конфисковать имущество, один милиционер спросил: «Что отдавать будете, хату или корову?» А другой, спасибо ему, подсказал матери на ухо: «Хату оставляй! Корову наживешь в колхозе». Бабулька помолчала и добавила: