То есть такая вот народная икона подспудно воспитывала ясное понимание. Все – для жизни, все – для продолжения рода. И церковь, понимая это, действовала в должном ключе. Вот смотри!
Мария достала из папочки ксерокопию документа и подсела к нему на ручку кресла.
– Вот смотри, что я нашла! Дело номер тысяча два.
Он чуть отодвинулся от ее горячего бедра. Но она, не обращая внимания, продолжала читать: «О доставлении права казачке 3. Степановой вступить во второй брак за взятием в плен ее мужа».
– А речь здесь идет вот о чем.
И она наклонилась к нему так близко грудью, что он напрягся. Но отодвигаться было некуда.
Она заметила это и торопливо застрочила:
– Здесь казачье станичное общество ходатайствует перед церковью об беспрецедентном решении – благословить молодую женщину при живом, но, судя по всему, пропавшем муже-казаке на второй освященный брак. И церковь, похоже, пошла на это. Памятуя, что «суббота для человека, а не человек для субботы», ее венчали заново. Вот так вот…
Слегка ошалевший от ее близости, тепла и неожиданно разгоревшегося желания, Казаков все еще пытался противиться ее чарам.
Он поднялся из кресла. Запахнул полы халата. И хотел было уже удалиться в ванную, где сохла его одежда. Но не тут-то было. Она обняла его сзади. И ее мягкие теплые руки заскользили под халатом. А крутые бедра прижались к ягодицам. Он дернулся еще раз. Пробормотал испуганно:
– Ты что, Мария! Нельзя!
– Кто сказал, что нельзя? Ты же сам на Афоне узнал, как Христос любил Марию Магдалину. Читал Евангелие от Филиппа? Бог Отец тоже благословил плотскую любовь. Он сказал: «Плодитесь и размножайтесь!» Я от тебя ребенка хочу! От тебя!
– Да ты что! Я же старый!
А она все о своем. О женском. Все шепчет и шепчет. И нет сил противиться. Усадила его снова в кресло. И жмется, жмется. И – видно, так устроен этот мир – если женщина что-нибудь задумала, то она вывернется наизнанку, но своего добьется.
Но он еще боролся:
– Я монах! Я не могу! Я клятвы давал!
– Может, ты и иеромонах. Но в первую очередь ты дурак!
– Почему?
– Потому что идешь против природы и воли Божией!
– Как я – против воли Бога?!
И она повторила горячим шепотом:
– Он ведь сказал: «Плодитесь и размножайтесь». А ты имеешь возможность дать жизнь новому существу. Своей веточке. Тростиночке. И как баран уперся со своими придумками. Где они?
Она все шептала и шептала, подвигаясь на коленках к нему, сидящему в кресле. И он чувствовал, что за нею стоит какая-то своя великая правда. Может быть, это правда матери всех богов – Кибелы, Марии Магдалины, Божьей Матери… Правда природы, жизни, рядом с которыми его правда кажется жалкой, маленькой и несущественной…
– Ты не согрешишь! – горячо шептала Бархатова, наклоняясь к нему. – Мы не будем заниматься этим.
Он уже чувствовал, что не в силах устоять.
– Я подою тебя, как бычка! – плотоядно усмехнулась она. – И ты не согрешишь. Не нарушишь свои обеты…
…И подоила. И торжествующе засобиралась, помчалась с его семенем, собранным в банку, которую засунула себе под мышку, чтобы не остудить.
* * *
Вечером она позвонила ему в гостиницу и торжествующе констатировала, что анализ показал вполне удовлетворительный результат.
– Мне сказали женщины из лаборатории, что бывают сорокалетние сплошь и рядом бесплодные. А у тебя – сорок миллионов, и все вполне себе живые…
«Да, если женщина что-то задумала, она наизнанку вывернется, но своего добьется!»
IX
Как только он явился к себе в курень, тут же на пороге появился и Прохор Зыков – крепенький, как гриб-боровик, пономарь. Он был расстроен и взволнован донельзя. Тряс своей всклокоченной бороденкой, всплескивал руками и по-бабски голосил:
– Тут у нас такое! Такое случилось! Не дай Бог! События из рук вон!
– Да что ж тут такое случилось? – недоумевал отец Анатолий, прикидывая про себя, что такое может случиться в этой сонной станице, где едва теплится жизнь.
Прохор прокудахтался и начал рассказывать:
– Ой, бедовая девка! Дарья-то! Карахтерная! Дома она, видно, поцапалась со своими. Дело такое. Шила в мешке не утаишь. Кто-то из них, кто был на венчании, похоже, проболтался. Ну, дошло до генерала и его семейства. Они на нее накинулись. Да как ты могла! Как посмела! Крик, скандал! А она не смолчала. Бедовая девка!
Казаков, как давно непьющий человек, по бестолковости тирад и особо тонкому запаху понял, что Прохор «принял на грудь», и строго скомандовал:
– Отставить вопли и сопли! Рассказывай вразумительно и по порядку!
– Так я и гутарю! Скандал. Генерал ревет. Сын его, брат ее подгавкивает. А она не потерпела. Шмыг – в ворота. И шасть к Ефремовым… К Ромке Ефремову. На усадьбу-музей! Тут уж совсем раздрай пошел по полной. Братан ее и хлопец, который с ним был, собрали компанию. Человек десять на машинах. Налетели вечером на их подворье. Ну, где музей. И усадьба. Осадили. Орали. Ну, выпимши были. Не без этого!
– Пьяные были! – уточнил Казаков.
– Ну, канешна, не без этого! В общем, начали штурмовать их курень. Бросать камни в окна. Бутылки у них еще с бензином.
– Что ж они, осатанели, что ли? – опешил Казаков. – Ведь это вообще уголовщина.
– Да у них какие-то еще старые счеты. Меж дедами… Те тоже выскочили наружу. И в драку. С кольем, дубьем. Шашки похватали. Музей как-никак. Пальба началась. Ой, шуму было! И все из-за девки бедовой! Кричат. Визжат. Думали, пожгут…
– Ты не тяни! Что в сухом остатке? – прервал его излияния отец Анатолий.
– Плохо! – успокоившись, заметил Прохор, присаживаясь на стульчик. – Мажор этот – прозвище у него такое у нас… Брат ее… застрелил из «Сайги» – карабин такой – парня одного. Охранника, который работал у Ефремова. А этот, Роман, так его ногой пнул, что он отлетел. Ударился головой о бетон. И сейчас лежит в Вешенской. В райбольнице. В коме лежит. И то ли выживет, то ли нет… Генерал – тот с ума сходит. Разорю, посажу…
– А Роман, Роман где?
– Заарестовали Романа! Сидит в кутузке в Вешенской.
– Ай ты Боже мой! Как же так, а? А я-то думал!
– Что думал, батюшка Анатолий?
– А, ладно! Дай воды! Умоюсь я! Сам схожу к Ефремовым. Разведаю, что да как. Ведь я их венчал. А Дарья-то где?
– Дашка-то? А она у их, Ефремовых сидит, рыдает белугой.
Отец Анатолий собрался быстро. По-военному. Он понимал, что нужен сейчас там, где горе, несчастье, обусловленное злобою и ненавистью людей.
* * *
С дороги усадьба была не особо приметна. Но, по мере того как отец Анатолий приближался к ней, она начала будто расти у него на глазах. И уже метров за сто он понял, что она напоминает ему средневековую крепость.
Выложенная из булыжника и грубо обработанных камней крепкая стена окружала двор и дом. Окна в этой стене походили на бойницы. Поверху – декоративные зубцы.
Анатолий подошел к усадьбе снизу, где расположилась обширная стоянка для автомобилей. Увидел лесенку, ведущую вверх к расположенной в стене калитке, и по ней поднялся к дверям.
Обнаружил звонок. Нажал. Подождал несколько минут и снова позвонил.
За дверью раздался какой-то стук. Она приоткрылась, и Казаков увидел одетого в камуфляж молодого, но бородатого казака. Такого крепенького битка в гимнастерке и штанах с лампасами. И в резиновых тапочках «по-домашнему».
Казак молча оглядел его из-под насупленных бровей. Но спросил вежливо. Видимо, как учили:
– Слушаю вас!
– Я отец Анатолий! Служу сейчас в вашем станичном храме. Пришел по делу к господину Ефремову. Я слышал, у вас тут проблемы. И неприятности. Хотел бы помочь.
Только после последней его фразы гримаса недоверия и настороженности на молодом лице сурового битка разгладилась. И он примирительно ответил:
– Ивана Петровича сейчас нет. Он уехал в Вешенскую. Хлопотать за Романа. Но здесь наш главный экскурсовод Григорий Пантелеевич. Позвать?
