Не все же было кровавым в этой советской истории. Были и победы. Была в конце ее более-менее спокойная, почти сытая жизнь. Годы застоя, в конце концов. Была у трех поколений, живших в СССР, юность, молодость. И эта память сейчас и мешает ему безоглядно поверить в правоту этих людей, живущих памятью своего сословия или субэтноса, как считал он сам.

Они еще походили по гнутому подковой зданию музея. Потом вышли к мемориалу, где высился большой, вытесанный из камня крест и стояла высоченная фигура казачьего атамана с поднятой вверх булавой или перначом – символом казачьей власти.

Здесь они неожиданно встретились с хозяином – Иваном Ефремовым. Он оказался еще не старым, крепким мужчиной, со значительным лицом, густыми, подкрашенными на висках сединой, волосами и хорошей такой, интеллигентной бородкой.

Но главными на его лице были, конечно, глаза. Глаза живые, внимательные. И как бы вопрошающие: «И кто это к нам пришел? Друг? Али враг?»

Чем-то он вызвал невольное уважение у Казакова. «Упертый! – подумал он. – Такие твердо знают, чего хотят. И знают только свою правду».

Ефремов только что приехал из Вешенской, куда увезли Романа.

Они поздоровались. И разговор пошел о похоронах. Отец Анатолий только успел сказать, что он сделает все, как надо, как за соседней дверью послышались шаги. И через пару секунд появилась Дарья.

Маленькая, черноволосая, чуть косолапая девушка была явно взволнована. Казалось, на лице ее были видны только умоляющие глаза.

Казакову при ее появлении невольно вспомнился виденный только что на подворье памятник матерям-казачкам.

Стоит над Доном женская фигура с поднятой для благословения рукой. А у ног ее – двое жмущихся, как медвежата к матке, мальчишек-казачат. Символ вечной женской доли. Уехал казак на войну. Или арестовали его. А она одна с малыми осталась. Надо сохранить их. Конечно, Дарья абсолютно не похожа была на эту казачку прежних времен. Ни лицом, ни одеждой, ни фигурой, ни статью. Только взглядом – таким же тревожным и с потаенной надеждой где-то в глубине.

Ну и разговор пошел соответствующий. Видел ли Иван Петрович Романа? Как он там? Что говорит адвокат? Не голодный ли?

Такая вот беседа, быстрая и прерывистая, как текущий ручей. На вздохах. Намеках. Полунамеках.

Казаков особо не встревал. В основном прислушивался к ответам и тону Ивана Петровича. И тон этот особой радости не вызывал. Потому что сидит Роман пока в отделении полиции и даже официально не арестован, а только задержан. А вот следователь знакомый. Но гад еще тот. Адвоката нашли подходящего. Но адвокат дорогой, а вот толковый ли? Кто его знает.

А вот следователь знакомый. Но гад еще тот.

В общем, дело шьют. А каков будет кафтан – пока не понятно.

Поговорили они. И Ефремов обратился к Казакову:

– Вы уже смотрели нашу экспозицию?

– Да, частично, сподобился, – ответил тот. – Меня особо интересовало Верхне-Донское восстание. Потому что я, кажется, нашел некие артефакты тех времен, спрятанные в курене, где я сейчас обитаю.

– Да?! – заинтересовался, как истинный коллекционер, хозяин. – Очень интересно. Восстание это было серьезное. Сам Ленин слал телеграммы командующему 8-й армией РККА. Требовал подавления. Писал он двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот девятнадцатого года: «Если вы абсолютно уверены, что нет сил для свирепой и беспощадной расправы, то телеграфируйте немедленно. Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить? Посылаем еще двое командных курсов». Несколько раз потом он еще обращался к командующему Сокольникову, который, конечно, на самом деле никакой не Сокольников, а Бриллиант. Требовал расправы. И Троцкий в приказе номер сто от двадцать пятого мая девятнадцатого года требовал расправы: «Солдаты, командиры и комиссары карательных войск! Тнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады станицам, которые будут оказывать сопротивление…» Но ничто им не помогало. Казаки стояли крепко. Им на помощь устремились белые. Красные побежали, начали откатываться. И тогда Ленин спохватился, заговорил об уступках казачеству: «Обращаем внимание на необходимость быть особенно осторожными в ломке таких бытовых мелочей, совершенно не имеющих значения в нашей общей политике и вместе с тем раздражающих население». Но было поздно. Донская армия прорвала фронт. И отряд генерала Секретарева устремился в прорыв. И тринадцатого июня соединился с повстанцами. Наступил моральный перелом. Казаки погнали карателей на север. Их Южный фронт рухнул.

«Надо же! Человек наизусть знает эти материалы! Как же он их ненавидит, этих революционных отщепенцев», – думал в эти минуты иеромонах. Но произнес другое:

– Судя по всему, среди этих восставших был и владелец найденных мною вещей.

Пономарь Прохор поднялся на колокольню и пытался достучаться до народа…

Колокола звонили тревожно и яростно. Звон этот не плыл над рекою и не стелился над степью. Он стучался в каждое окно, в каждую дверь. Звал и требовал, чтобы люди отворили их и наконец очнулись от своей дремоты. И вышли из дворов и куреней для общего скорбного дела…

Иеромонах Анатолий вышел из куреня и подумал: «Вряд ли он заставит их собраться. Но кашу маслом не испортишь».

Впрочем, он ошибся.

Призыв Зыкова, похоже, был услышан. И отец Анатолий, который рысцой приближался к стоящему в центре станицы храму, увидел, что возле него толпится очень даже приличное количество людей.

«Человек тридцать – сорок, – навскидку определил он. – Много приезжих. Видно, с других хуторов».

Действительно, у храма стояли разные люди. Молодежь – с цветами. Казаки – в форме. Женщины – в черных платках. Вокруг ограды – легковые машины всех цветов и марок. А у ворот – небольшой черный микроавтобус «Форд Транзит». Катафалк.

Отец Анатолий прошел мимо людей к полуоткрытым дверям храма. И услышал разговор женщин, стоящих на паперти:

– Ему бы жить и жить! Такой молодой парнишка! – говорила одна, грузная, одетая во все черное.

Вторая – молодайка, принаряженная, с веснушками на белом лице – вторила ей:

– А каково его родителям сейчас? Вон они приехали из Ставрополя! На матери лица нет!

– А мерзавец этот все еще в больнице лежит? Чтоб ему пусто было! – И, завидев проходящего рядом седо-белого Казакова, старшая обратилась к нему:

– Благословите, батюшка!

Отец Анатолий благословил, подставил руку для поцелуя, перекрестил и прошёл в храм.

Пока он готовился к отпеванию, Прохор уже распоряжался в зале. Иеромонах отдавал ему должное: Зыков подготовил все самым лучшим образом, даже нашел трех женщин, которые знали церковное пение, так что получился маленький хор.

Когда все было расположено и расставлено, внесли гроб. Народ начал медленно заполнять храм.

Но Казаков пока не видел этого. Он был занят тем, что у себя в алтаре готовился к действу.

Став на колени, положил земные поклоны. И начал молиться, просить у Бога сил и милости, для того чтобы провести этот важный ритуал, смысл которого прост и понятен: молитвой собравшихся перед гробом ходатайствовать перед Господом об отпущении грехов усопшему и вселении его в Небесные обители.

Он понимал также, что отпевание важно не только для погибшего, но и для его родственников. В первую очередь – для отца и матери. Это действо содержит в себе наставления, помогающие им справиться с горем и исцелить душевные раны. Превратить скорбь, рыдания, плачь в священную прощальную песню.

В это время Прохор выстроил, разместил входящих вокруг гроба. Раздал им свечки.

– Зажгите вон там. Вот вам бумажки! Наденьте на свечки, чтобы на руки вам воск не капал…

Со стен строго глядели на молодого покойника лики святых, ангелов и самого Христа.

Иеромонах был готов. И, как артист, вышел через открытые Царские врата. Вышел и увидел лица. Разные. Знакомые и незнакомые. Горестные. Любопытствующие. Нахмуренные. И… счастливую рожу Прохора, который чувствовал себя как рыба в воде.