Он закинул лицо к шумящим кронам. На сомкнутые веки оседала ледяная взвесь. Серебряные зажимы в волосах покрылись туманной патиной, мех на капюшоне стал игольчатым от влаги.

Она смеялась и болтала с Кйараем, играла с его дочкой, подкидывала на ладони яблоко. Выглядела вполне довольной.

Формально я выполнил договор.

Отцу Амарела понравилась, он оказал гостеприимство человечке, хоть Киаран изначально весьма сомневался на этот счет… женщины ее приняли… отчего же вся эта история не идет из головы?

Киаран тряхнул волосами, стер влагу со лба и побрел по холму вниз, мимо редкого ельника.

Впереди залаяла собака.

В ответ заныла зажившая рана на руке, и под одеждой сделалось зябко.

Опять.

Теперь от Кунлы даже в лесу покоя нет. Ее гончие хлебнули киарановой крови, и могут найти его где угодно. Он оглянулся на холм, с которого только что спустился, потом посмотрел вперед.

Собака залаяла снова, гораздо ближе, ей ответила вторая, справа.

Киаран повернулся и побежал назад и вверх, на кремнистые откосы, стараясь не наступать в снег. Задержался у кустов, где раньше стоял силок, подобрал перышки. Прыгая с камня на камень, поднялся к самому гребню, к соснам и можжевельникам.

Присел на корточки, вытащил из-за пояса рукавицу, вывернул ее мехом наружу, прижал раструбом к губам и наполнил своим дыханием, прошептав внутрь несколько особенных слов. Плотно перевязал веревкой. Сковырнул с соснового ствола немного смолы, прилепил перышки по обеим сторонам поделки, а на кончик большого пальца — две можжевеловые ягоды.

Подошел к краю холма и аккуратно сбросил поделку из ладоней вниз, так, как отпустил бы грузную птицу.

Она закувыркалась между кустиков сухой травы, трепеща пестрыми крылышками, тяжело подскакивая и перелетая на два-три ярда, рыская из стороны в сторону — вспугнутая серая куропатка, спасающаяся бегством. Навстречу ей катился собачий лай.

Киаран вернулся на гребень холма и побежал — легко и стремительно, как умел он один, почти не пользуясь зрением, отдавшись чутью тела. Когда ветер вымыл у него из головы последние мысли, он открыл себя своей фюльгье.

С обратной стороны холма, где непроходимый склон был исполосован оврагами, завален кусками кремнистого сланца и буреломом, огромными скачками спустился молодой олень — серый, с бурыми подпалинами и белым пятном на груди.

— Да не дергайся ты. Вот дурища… — Ньет беспомощно посмотрел на бесформенный ком сетей, вывалянный в морском мусоре. И него высовывались поломанные белесые плавники, веревки бесцветных волос. На мокром песке остались следы — будто плетью стегали, лежали прозрачные чешуи и какие-то лохмотья.

Утром он вернулся проверить, выпутался ли погнавшийся за ним фолари, и нашел его в самом беспомощном виде. Фоларийская девка, шипастая и хвостатая, всю ночь колотилась в сетях и запуталась так, что ему пришлось искать в рыбацком сарае инструменты и брезентовые рукавицы. Когда Ньет подступал к страдалице и ее путам с железными ножницами, та начинала выть и колотиться пуще прежнего.

Солнце уже припекало, а он все старался высвободить фоларицу, по одной разрезая ячейки на совесть сплетенной сети. Делал он это бездумно, сам не зная зачем — выпускать ее в море нельзя, слаба, свои же сожрут. Оставлять здесь — расклюют чайки. Не с собой же тащить.

— Лежи тихо, — он старался, чтобы голос звучал успокаивающе. Фоларица беспорядочно дергалась и выла, на пределе слышимости, на ультразвуке, окажись здесь люди, у них уже кровь носом бы шла. Мозгов у нее было, как у селедки. Рыбий чешуйчатый хвост с угрожающими острейшими плавниками хлестал рядом с ньетовой рукой, и на предплечье уже набухли царапины. — Кому сказал! Вот чортова дура!

Он навалился на морскую девку, стараясь прижать шипы, и продолжил бороться с сетью. Плоский хвост с широким прозрачным плавником бессильно шлепал по песку.

Через какое-то время он рассек все спутанные ячеи и поднялся. Убрал влажные волосы со лба. К грубой ткани брюк прилипли песок и деревянное мокрое крошево. Спину припекало солнце, уже осеннее, но еще жаркое. Фоларица лежала неподвижно — устала биться. У нее было треугольное лицо, маленькие белые груди, нежные руки с прозрачными, как стекло, когтями, паутина белых волос и рубчатый от чешуи хвост. Глаза смотрели бессмысленно, сколько раз он уже видел такой взгляд.

— Ты не бойся, — сказал он вслух. — Не бойся. Я пойду поищу лодку.

Когда он двинулся к покореженной полуночными пристани, фоларица взвыла снова и поползла за ним, но хвост мешал.

Большие весельные баркасы он отверг сразу. Ньет не умел ставить парус и не справился бы с греблей. Ему все сильнее хотелось убраться из этого ныне пустынного места, наполненного запахами смерти, грибов, спелой черники, соли и йода. Он вспомнил разбитую голубую вазу на столе и передернул плечами. Нужно здесь все сжечь. Это самое лучшее.

Он уже не знал, что ищет. Нальфран в море нет. Ищет ли он ее, или… что? Кому нужно это бессмысленное странствие.

— Я поплыву, как человек, — сказал сам себе. Море шумело.

Моторная лодка, которую он отыскал, была маленькой, выкрашенной в грязновато белый цвет. Ньет надел брезентовые рукавицы и в одиночку навесил мотор. Он толком не знал, как это делается, но кто-то из его умерших предков видимо знал. Методично обошел все дома, отыскивая то, что не тронула Полночь. Нашел пакет сухарей и соленую рыбу, легкую, иссохшую, как пемза. Человеческие жилища были разворочены, как устрицы, и он спокойно входил в них, брал без приглашения, осматривался. Морская девка безвольно лежала на песке, там где он оставил ее. Вокруг похаживали чайки, перекликаясь пронзительными, мерзкими голосами. В самом маленьком и невзрачном доме, стоявшем близко от воды, Ньет отыскал ружье-двустволку. Он захватил и его, завернув в тряпку, и пару коробок патронов. Еще он взял воды. Пару мотков пластыря. Нож, стальной и страшный.

Фолари не свойственна предусмотрительность, но внутри что-то так болело, будто он перестал быть фолари. Он сам теперь не знал, что он такое. На границе мира людей, в пустоте, сознание начинало размываться. Он не хотел этого. Он не хотел быть, как эта бедная дура, которая валяется там, на берегу, без тени мысли в пустых глазах. Он погрузил в лодку два пледа, найденную еду, ружье, патроны, воду, ботинки, синее платье, аптечку и миску с кружкой. Повязал волосы полотняным красным платком. Вещи привлекали. Лодка, казалось, разбухла, тяжело покачивалась на привязи. Ньет отогнал чаек и перетащил в лодку фоларицу. Она была колючая и легкая. Сунул ей сухарь. Вокруг жадно кружила ее стая, плавники прорезали воду, как акульи. Ньета больше это не беспокоило. Он не собирался продолжать поиски под водой. В воде ничего нет.

Говорят, в Найфрагире строят для Нальфран храмы.

Повозившись, он отцепил лодку, оттолкнулся, завел мотор. Резко пахло бензином, краской, рыбьей слизью. Под скамьей лежала забытая жестянка с мазутом, из нее торчала тряпка.

Лодка помедлила и пошла прочь от острова, тарахтя и покачиваясь.

На прожекторном рее сияли огни, окруженные гало. Воздух был полон влаги, туманная взвесь оседала на куртке, на широкополой брезентовой шляпе, на черном стволе винтовки. Три луча от переносных прожекторов сходились и расходились в сеющей морось тьме.

Протяжно завыла сирена, ей ответила другая тоскливым осипшим голосом.

Рамиро посмотрел назад — с навигационного мостика следующий за «Полярной звездой» транспорт едва угадывался чуть более светлым в общей мути пятном. Или это перед глазами круги плавали.

— Чертов кисель, — проворчал Черепок, хинет-наемник из Элейра. — Свети-не свети, ни хрена не видно.

У трубчатой грузовой стрелы мелькнуло что-то черное, Рамиро выстрелил, почти не целясь, Черепок, сидя на ящике у «араньи», поводил дулом, но стрелять не стал. В темноте мокро захлопало — и стихло.