Часть компании еще осталась праздновать, те, кто родом из столицы, разбрелся по домам и товарищей растащили — мыться и спать, и они с Днем тоже шли по промытой дождем Семилесной, залитый ночной синевой город расплывался и пошатывался, весело бухал и расцветал над головой радужный салют, а впереди была та самая новая, волшебная…

Оставив стакан, Рамиро вернулся в коридор, откинул защелку и толкнул дверь в темную комнату, служащую кладовкой. Щелкнул выключателем. Тусклый дрожащий свет проявил стеллажи, до потолка заставленные коробками, заросшие паутиной пустые стеклянные банки, гроздь старых, похожих на висельников, пальто, связанные лыжи в углу — на каждую лыжину надето по хозяйственной сумке. Рядом с пальто на крюке висел брезентовый чехол с продолговатыми предметами. Рамиро снял его, подержал в руке, потом повесил обратно — винтарь был разобран и аккуратно завернут в пропитанные минеральным маслом тряпки, вряд ли в стволе сами собой появились раковины

На полу, возле лыж, на ржавых детских санках стоял вещмешок, покрытый масляными пятнами, внутри угадывались округлые предметы, величиной с апельсин. Но Рамиро нужен был не он. Еще глубже, за лыжами, нашлась тренога от отцовского теодолита, а сам теодолит, в потрескавшемся кожаном кофре, обнаружился на полке между стеклянных банок.

Чихая от пыли, Рамиро убрал с пути старые резиновые боты и обернутые в крафт, непочатые рулоны ватмана, добрался до стеллажа и выволок из-под нижней полки тяжелый фанерный ящик. Сдвинул крышку — внутри рядами лежали серые бруски, похожие на хозяйственное мыло. Он взял три штуки, задвинул крышку и вернул ящик на место. На другом стеллаже откопал из хлама деревянный чемоданчик с инструментами и брезентовую сумку. В сумке лежали круглая жестяная коробка, бухта оплетенного хлопчатобумажными нитками шнура и клубок шнура попроще, без сердцевины.

На кухне, подстелив на клеенку древнюю, ломкую, тридцать пятого года газету, он разложил принесенное из кладовки. Взял изрезанную кухонную доску, наточил сапожный нож. Сел, приготовил инструменты, изоленту, огнепроводный шнур, достал капсюли из жестянки и принялся за работу.

Через десять минут все было готово. Рамиро уложил сверток в материну авоську, извлеченную из кухонного стола, и вымыл руки окаменевшим мылом.

Снова вернулся в коридор, на этот раз к телефону. По памяти набрал номер.

— Але? Позовите, пожалуйста, господина Дня. Это Рамиро Илен спрашивает.

— Господина Дня сейчас нет на месте. — Голос секретаря Денечки был ровный, как накатанное шоссе. Ни взгорка, ни колдобины.

— Опять нет? А когда он будет?

— Для вас — никогда.

Утром моросил дождь. Туманная взвесь висела над дорогой, размывала поля и перелески в акварельный, лишенный деталей фон. В девять тридцать Рамиро миновал Вышетраву и свернул от моря к северу, на Шумашь.

Из зеркала заднего вида смотрел на него незнакомый человек с шапкой седых волос и бородкой клинышком. Выцветшая добела отцова рабочая куртка была тесновата, но Рамиро завернул рукава и не стал ее застегивать. Брезентовый комбинезон и клетчатая рубашка завершали маскарад.

Не доезжая до города, Рамиро свернул на однополосное шоссе. Мелькнул синий квадратик на столбе: «р. Бешенка», прогремел под колесами мост над сизой, муаровой, как техадский клинок, водой. Справа потянулся железный, зашитый частью досками, частью ржавой сеткой забор с колючей проволокой поверху. За забором в отдалении виднелись кирпичные корпуса, склады, пара красных труб, новые и старые сельскохозяйственные машины на широком заасфальтированном поле. Большое административное здание с гербом лорда, выложенным цветными плитками на фасаде во все два этажа — желто-зеленый щит с росомахой. Выцветшие фанерные буквы на карнизе крыши гласили: «Шумашинский тракторостроительный завод лорда Хосса».

Рамиро проехал мимо проходной, и опять потянулся скучный забор, корпуса складов, пустырь и курганы мусора. Теперь за ними заблестела полоска воды.

Подбородок чесался от клея. И как актеры это носят? Зудит немилосердно!

Дорога огибала территорию завода, вода приближалась, стал виден весь пруд, замкнутый в кольцо бетонных берегов.

Грязный пятачок перед откатными воротами, уходящая за ворота, вглубь заводских пустырей, грунтовка. Рамиро проехал мимо, через сотню ярдов, за деревьями, свернул на обочину и остановил машину. Достал из багажника треногу, кожаный короб, вынул и привинтил к треноге теодолит. Нацепил на нос припасенные роговые очки со стеклами без диоптрий.

И зашагал обратно, к воротам. Боковая калитка оказалась открыта, возле дощатого домика на облезлом стуле сидел старичок-охранник. Положив на колено свернутую в несколько раз газету, он черкал в ней огрызком карандаша.

— Высокая башня с сигнальными огнями на берегу моря!

— Маяк! — донеслось из домика. Внутри играло радио и позванивала посуда.

— Без тебя знаю. Крупное непарнокопытное млекопитающее полуденных саванн. Семь букв, вторая «о», последняя «г»?

— Антилоп?

— Вторая «о», последняя «г», дурень! Э, господин землемер! Крупное непарнокопытное…

— Я геодезист, а не зоолог, — сказал Рамиро. — Доброго дня вам, кстати.

— Доброго. Измерять наши колдобины приехали?

— Будут новый корпус строить на берегу отстойника.

— Старые бы цеха починили, с войны в руинах стоят… А вот автора эпической поэмы рубежа девятого-десятого веков, описывающей становление дарской государственности знаете? Эм… восемь букв, последняя «о»?

— Арвелико Златоголосый.

— Подходит! — восхитился дед. — Интеллигенция! Вот она — польза образования!

Рамиро свернул с грунтовки и зашагал к водоему.

Пруд был площадью около двух акров. Стоячая вода цвела грязно-желтой пузырящейся бурдой, среди бурды плавал мусор — гнилые доски, проволока, ветки, затянутые белесыми обрывками, словно кто-то накидал в пруд грязной марли. Одиноким полумесяцем лежала в пене старая покрышка. Отвесные бетонные берега исполосовали следы отступающей воды, пучки серой заскорузлой тины торчали меж вертикальных швов.

Рамиро поставил теодолит, нагнулся к нему, покручивая какие-то верньеры. Пользоваться им он не умел, ну и ладно. Охранники тем более не знали, в какой конец трубки там надо смотреть.

Противоположный берег оказался плотиной, земляной вал, облицованный бетоном, размыкался металлическим мостиком, под которым находился слив — крашеные суриком железные воротца. Вода оставила на них седые известковые полосы и ячеистые следы высохшей пены

За воротцами угадывалось что-то вроде оврага, или пересохшего русла. Отсюда был виден проблеск воды за деревьями заросшего оврага — Бешенка прихотливо петляла по округе, такая близкая и совершенно недоступная. Стоячая и затхлая вода в пруду никак не соприкасалась с рекой и, согласно документам, которые Рамиро раскопал в архивах, ее использовали для заводских нужд, а еще поливали сосновые делянки, вон они топорщатся на том берегу. По бетонным плитам тянулись трубы оросительной системы.

Рамиро прищурился, вгляделся — но поверхность пруда оставалась неподвижной.

Он решил, что увидел достаточно, сложил треногу теодолита и пошел обратно к машине.

Ньет завис в толще воды, вытянув руки и растопырив когтистые пальцы с перепонками. Прозрачные блескучие плавники развернулись плащом, встопорщились шипы на хребте.

Море было сладким, гулким, огромным, с маячившим далеко внизу дном. Он плыл уже много дней, не считая, не разбирая потоков, лишь ощущая чувствительным небом и языком перемену температуры и плотности воды, мелкие частицы придонного ила, облака планктона.

Море лежало в огромной чаше, как желе — пластами. Море мелко и часто дышало, отражая в себе небо. Но Ньету нигде в нем не было места.