В старом замке устроили музей и по совместительству жилище для второстепенных королевских родственников.

Амарела посмотрела на встрепанного, как птенец галки, оруженосца, мирно дрыхнувшего в кресле у противоположной стенки.

Ох уж эти второстепенные родственники…

Вся политика в Марген дель Сур испокон веков делалась «по знакомству». Вот и мальчишку ей навязали в сопровождающие, потому что он сын какой-то тридцатиюродной тетушки и «мальчика надо пристроить». Всю поездку он таскал под мышкой «Историю Ста Семей», в которую и утыкался в любую свободную минутку. Впрочем, обузой не был — и хорошо.

«Айрон» коснулся шасси посадочной площадки и покатился, притормаживая. Гул двигателей стих, мальчишка вздрогнул и проснулся, завозился в кресле, отстегивая ремень.

— Хавьер, выход в другую сторону, — устало произнесла она.

Аэропорт Кампо Селесте встретил рейну палящими потоками света и выцветшим до слепоты небом. После нежной северной лазури оно казалось белесым, раскаленным. Тени умалились и прятались под крылом самолета и под брюхом здоровенного бронированного лимузина, ожидавшего у трапа.

Амарела вспомнила, как в детстве убегала из-под надзора тетушек и бабушек, проникала зайцем на паром через Маржину и шлялась среди пестрой толпы провожающих и встречающих с ватагой оборванных приятелей. Стырить шоколадку или апельсин с лотка считалось верхом молодецкой удали.

Несколько раз ее привозили домой зареванную и в полицейской машине, мать только вздыхала, а отец хмыкал и честно платил штрафы.

Кровь Ливьяно — не голубиная кровь, говорил он и ухмылялся в усы.

Теперь ее ожидал роскошный лиловый транспорт с гербами Марген дель Сур на дверцах и охрана — трое здоровенных парней в традиционной морской форме.

— А где Каро? — спросила она вместо приветствия.

— Нездоров, — ответил незнакомый ей офицер, открывая дверцу.

Амарела поспешно нырнула в прохладу просторного салона, охрана села по бокам, Хавьер заполз на переднее сиденье со своей книжкой.

— Не читай в дороге, укачает, — пожурил его офицер.

Доберусь до дома, приму ванну и отменю на сегодня все дела. Высплюсь, мечтала рейна. Вот сейчас мы повернем направо, проедем по набережной, погрузимся на паром — и готово.

Машина плавно залегла в поворот.

Налево.

Амарела закусила губу.

Стражи по обе стороны каменно молчали.

— Куда мы едем? — резко спросила она. — Что вы себе позволяете?

Молчание.

Хавьер закрыл книгу и заозирался испуганно.

— Я приказываю дать ответ немедленно.

— Распоряжение адмирала Искьерды, госпожа, — неохотно ответил офицер, не поворачивая головы.

Налево.

Налево — это значит в старый замок.

Музей, прибежище для второстепенных родственников и… тюрьма.

Невенитский монастырь лежал в зеленой чаше долины, как россыпь колотых кубиков сахара.

Сейчас по этому сахару ползли мухи.

Он привстал в стременах, вглядываясь.

Здоровенный в полных латах жеребец под серой попоной без гербов тихонько фыркнул, ударил копытом в землю.

Коричневые, черные фигурки, ватные клочья дыма и треск пороховых зарядов.

Насколько он мог видеть, ворота монастыря были уже выбиты и толпа втекала внутрь. Горели какие-то внутренние постройки.

Опоздал, продрало холодом по спине, и он поднял жеребца в галоп. Длинная с заостренным кончиком шпора с непривычки скребанула по краю накрупника.

Снова опоздал.

Тяжело закованный конь пронесся по истоптанной сотнями ног колее мимо низкой каменной ограды, за которой цвели вишни и метались над кронами напуганные птицы.

Бу-у-у-ум, рявкнула пушка, и от круглой стены монастырского донжона полетело каменное крошево.

Пожар разгорался, и сквозь черную пелену просовывались огненные языки.

Во дворе кричали.

По приказу командора Яго, торопливо сказал он, не раздумывая въехав конем в буро-черную толпу. Копыта высекли искры на мощеной площадке перед уроненным мостом. Среди бурого, серого и черного тут и там мелькали яркие пятна. «Народный гнев, яростный и праведный» умело направлялся.

Чрезвычайно важное и очень срочное дело ордена.

Стилизованный собачий ошейник — железный, на петлях — перехлестывал горловину трехчастного шлема.

Вот приказ, еще сказал он, упирая копье о железный зацеп — серый флажок взметнулся вверх полосой дыма — и нетерпеливо сунул бумагу с печатью под нос сержанту, который предпочел не участвовать в резне внутри монастыря, а смотрел на дорогу, безразлично повернувшись спиной к воротам.

Обзор внутри чертова шлема был не лучше, чем у крысы в крысоловке: узкая полоса.

Мост был опущен, скорее всего, ему не позволят вывезти детей; хорошо, что больше не видно латников, и он все поглядывал на круглый невысокий донжон, который еще держался, и в распахнутые ворота было видно, как ударяют бревном в окованные двери.

Личико покажите, благородный сэн, сказал сержант. Читать-то я не умею, с чего бы мне читать. А вот память у меня хорошая. Слишком много нелюдей нынче скрыться желает. А ну как под шеломом у вас нечестивая масть.

Он выхватил меч, непривычный, не под руку, плохо сбалансированный; рубанул наотмашь и поскакал к мосту, расшвыривая пеших.

Жеребца ткнули рогатиной, лязгнул металл о металл, здоровенная тварь в украшенном шипами налобнике рванулась вперед, прямо по человеческим телам. Он бросил копье и рубил как сумасшедший; он всегда старался не калечить пехоту — война дело благородное, рыцарь против рыцаря, а простецы пусть уродуют друг друга сами как хотят…

Он рубил и рубил, как мясник или дровосек, напрягая мышцы и жилы, с силой выдыхая, когда меч летел вниз.

Арбалетный болт звонко ударил в забрало и отскочил.

Пахло кровью и дымом. Всегда пахнет кровью и дымом, за долгие века этот запах пропитал его насквозь.

Кровь, дым, пронзительные крики раненых и птиц.

На брусчатой мостовой лежит мертвая невенитка, серый капюшон свалился, серебряные волосы залиты кровью и вываляны в пыли.

Донжон горел, заволакивался черным маслянистым дымом; этого не могло быть, он помнил, что было не так, башня загорелась позже, а он все никак не мог прорубиться к ней через плохо вооруженную толпу, но их было слишком много — они сдавливали конские бока как волны моря; снова рявкнула пушка — стреляли уже в него, не жалея людей, толпившихся вокруг, или, может, уцелевшие защитники замка приняли его за врага.

Башня горела и горела, и сыпалась внутрь себя, и стала факелом, печной трубой, чудовищной раскаленной гробницей, и тут его конь споткнулся и небо обрушилось сверху всей своей тяжестью.

Он открыл глаза и некоторое время молча лежал, успокаивая бешено бьющееся сердце. Ноздри и губы все еще разъедал запах паленой плоти и горящего дерева. Ядро тогда угодило в него, ломая ребра, и повалило вместе с конем, и он лежал, сглатывая собственную кровь, но ее было много, и она стекала под шлем, щекоча шею. Боли он уже не помнил, а это почему-то не забыл.

Жуткий запах пожарища постепенно превратился в приятный запах еды. Кто-то жарил яичницу с беконом и варил кофе. В пыльное, покрытое разводами от дождя окно косо пробивался солнечный луч. В складках старого балдахина над кроватью лежали синие тени.

Он сбросил покрывало, такое же ветхое, как и все здесь, и встал.

Внизу, на кухне, пели; довольно громко.

— Ах, был я молод, и был я беспечен, — сообщил исполнитель, — пой, моя ласточка, пой! Роскошные кудри, широкие плечи, пой, не умолкай!

Он нахмурился и спустился по лестнице на первый этаж. Лестница скрипела.

— Меня полюбила красотка Сибилла…

Потемневшая от времени дверь кухни была раскрыта нараспашку, из нее пахло жареным, кофе и свежей выпечкой. Он почувствовал, что его мутит.

— Асерли.

Губы его скривились, как от сильной горечи.

— О да-а-а-а-а, это я собственной персоной, — наймарэ оседлал массивный табурет, как насест, и придвинул к себе блюдо с рогаликами. — Рад видеть! Прекрасный день, Нож, жаль, ты дрыхнешь до полудня. Как можно намеренно лишать себя наслаждения пустынными утренними улицами, этими величественными зданиями, рассветом и тишиной, которая столь…