С самой первый встречи становилось понятно: отец моего парня человек жесткий и требовательный. Требователен к себе, к семье, к окружению. Люди делятся для него на категории и статусы, а дружбу сына со мной он не одобряет и как бы я не старалась поменять его мнение, усилия будут напрасны.

В какой-то степени я его понимала и старалась лишний раз не попадаться ему на глаза — зачем раздражать человека? Ну, не нравлюсь я ему. Главное тогда было, что я нравлюсь Гордею, остальные меня не волновали. Я старалась о них не думать. Хотя, вру, конечно, думала и в глубине души переживала, но грешила подобным не часто.

Несмотря на недовольство его отца и ультимативные, порою глупые, протесты моей тетки, мы продолжали встречаться. Виделись почти каждый день, за очень редкими исключениями.

И отчего-то все считали, что мы спим. Девчонки кокетливо выведывали, тетка открытым текстом талдычила про подол и ни секунды не верила мне. Я пару раз пыталась её переубедить, а в итоге плюнула — недоверие бесит, особенно в подростковом возрасте. Хочется ей думать иначе, её право. Некоторые пацаны в компании Гордея считали так же, он даже подрался раз, отстаивая мою честь.

Я решила — это произойдет в выпускной. Пусть глупо, как в американском фильме, но выпускная ночь казалась самой подходящей. Романтичной, волшебной что ли. Можно провести время вместе до самого утра, на вполне «законных» основаниях, гуляя по побережью. Более того, в мае мне исполнилось восемнадцать, Гордею ещё в январе. Он не подталкивал меня к этому решению, в этом вопросе был деликатен, я сама так решила и озвучила ему в свой день рождения. «Мы не обязаны с этим торопиться, если ты не хочешь», сказал он мне. Я улыбнулась и ответила:

— Про нас столько домыслов, что мне кажется мы уже давно опаздываем.

Мы засмеялись одновременно и посерьезнели одновременно же. Долго смотрели друг на друга и в его глазах я прочла — он теперь тоже ждёт этот день. Возможно даже более нетерпеливее, чем я.

Платье у меня было белым. Я кружила перед зеркалом, довольная собой, а в какой-то миг испугалась — вырядилась, как невеста, ещё подумает, нарочно. Бред, конечно, обычное волнение, ничего подобного обо мне Гордей думать не станет. Тётка расщедрилась на потрясающие для меня туфли и сумочку, нарядилась сама, в этот день впервые её лицо, когда она смотрела на меня, выражало что-то наподобие гордости.

Вручение аттестатов я практически не запомнила — подгоняла время. Сердце заполошно билось, но не от торжественности момента, от задуманного. Аттестат я передала тетке, сразу после вручения, боясь испортить или хуже того потерять, и заспешила в кафе, где нас ждали столы и танцы. Опять же, для того чтобы и эта часть выпускного закончилась поскорее. Если бы, Гордей был рядом, если бы, мы могли танцевать и веселиться вместе, разумеется, мне и голову бы не пришло торопить события. Но у каждого из нас своя школа и праздник, выходит, у каждого свой, отдельный. Фаина в ресторан не пошла, беспокоилась за гостевой дом, оставленный без её присмотра. С Гордеем мы договорились встретиться в одиннадцать на нашем месте, когда внимание однокашников и учителей уже рассеется и можно будет благополучно, незаметно улизнуть.

Думаю, во всем виновато платье. Моё дурацкое выпускное платье, развивающееся на ветру, как выброшенный белый флаг. В этом платье меня было видно, подозреваю, издалека. Я стояла на берегу и вглядывалась в темноту, но она не спешила явить мне родное, знакомое до каждой крапинки лицо.

Их было трое. Не успела испугаться, как мужские руки толкнули меня. Я пошатнулась и уже через секунду меня приняли другие, чужие руки.

— Оп-ля! — присвистнул один из них и толкнул следующему: — Надо же, какие чайки тут водятся!

Я быстро переставляла конечности, опасаясь рухнуть под ноги одного из них и доставить тем дополнительные причины для едкой радости. Они пасовали мной, словно мячом, лениво перекидывая друг другу, постепенно сужая «круг». «Бояться нельзя», — пульсировало у меня в висках, а липкий страх подступал, сдавливая горло. Их лица мелькали, сливаясь в одну рожу, на которой с каждой секундой всё отчетливее проступало блудливое выражение.

— Попалась, птичка. Ну-ну, будь умницей, не брыкайся и дяди тебя не обидят.

Кричи! Заставь, умоли кого-нибудь прийти тебе на помощь. Я судорожно огляделась, пытаясь заглянуть за их спины, окружавшая темнота не порадовала. Набережная светилась, но даже от ближайшей, увешанной огнями «Тортуги» свет доходил слишком слабо, почти не добегал вовсе. Закричать не получалось. Я затравленно уставилась на зеленую пальму, раскинувшую ветки на белой ткани рубахи напротив, и сглотнула. Ко мне потянулись усыпанные темными волосами руки и я, наконец, закричала. Крик вышел сдавленным, каким-то нелепым до неестественного, я набрала в грудь воздуха, рассчитывая заорать громче, пронзительнее и в этот момент получила удар в голову, чушь выше правого уха.

— Заглохни, сука, — скомандовали мне следом, в лицо ударил запах алкоголя.

Слезы, брызнувшие из глаз, как и приказ, не помешали мне закричать снова, теперь уже отчаянней, яростней. Я схлопотала две оплеухи, тыльной стороной тяжелой ладони, и, уже зная, что бесполезно, взмолилась:

— Пожалуйста.

Эти же руки, что и били, сгребли под коленями и закинули на плечо. Я визжала, брыкалась в попытке вырваться, улизнуть, почти получилось свалиться с покатого плеча, но ещё одна пара рук подхватила за голову, а другая вцепился в запястья. Меня понесли за руки, за ноги, как раненного в бою товарища, только не смотря на горящие от ударов щеки и звенящую голову, на бойца я всё же смахивала смутно, тем более раненого. Раненные так себя не ведут, раненные позволяют себя нести, лишь изредка разлепляя глаза и тихо шепча «пить». По крайней мере, в кино обычно так.

— Шевелитесь вы, не то эта дура всё побережье на уши поднимет!

Процессия во главе с командиром спустилась к пляжу. Я и тогда пыталась вырываться, извивалась, кричала, по-моему, даже звала Гордея — а вдруг? Посторонние, если они и были, если и слышали, не захотят вмешаться, люди равнодушны к чужим проблемам. Я получала рукой по губам и четкую команду — заткнись! Следом меня бросили на смесь из песка и гальки, а «командир» недругов ткнул пальцем одному из парней в живот и скомандовал ему:

— Снимай.

Парень, самый молодой из них, стянул футболку, тот, первый, рванул её, раздирая на части. Одну половину заткнул за пояс, вторую смотал в комок. Я попыталась подняться на ноги, но третий толкнул меня, я снова упала, получив увесистый пинок под зад, и заскулила. Жалобно, отчаянно. Мне стало страшно: по-настоящему, до ужаса. Захлебываясь слезами, я успела ещё раз в темноту выкрикнуть «помогите!», до того как кусок чужой футболки оказался у меня во рту. Вторую часть связали узлом на моем затылке, чтобы не выплюнула «кляп».

Тащили они меня долго, раз прерываясь на отдых, небрежно бросив ношу, но и в этот короткий перерыв, сбежать не удалось. Я чувствовала себя добычей, овцой, покачивающейся у охотников на вертеле. Причем охотники, оказались сущие дикари.

Происходящее казалось сном, неожиданно свалившимся кошмаром. И даже когда меня вновь бросили, у кромки дикого пляжа, один из них осматривался, сочтя место надежным для их темных дел, второй хрустел уставшими меня тащить пальцами, даже тогда мне верилось — спасусь. Вот сейчас, ещё минута и происходящее рассеется, как туман, или вот теперь, тот, который говорит, которого они слушают, скажет громко, что они пошутили, просто хотели попугать, и отпустит. А может примчится супергерой, который намнет им бока и раскидает их в разные стороны, накроет мои оголенные ноги плащом и скажет — вы спасены. Или море… может оно сжалится и направит такую огромную волну, что смоет нас, принимая в свои объятья и должно быть тогда я смогу нырнуть, спрятавшись в его темных водах, и уплыть, не оставляя им шансов? Я неплохо плаваю, благодаря Гордею. Господи, хоть что-нибудь.