Он рассказал ей всё – о предательстве Геликоны, о пытках, о побеге из замка. Тайной осталась лишь книга. Знахарка приютила беглеца, рискуя быть обвинённой в пособничестве. Достаточно было и этого. Впрочем, если травница однажды попадёт в руки кого-то из бывших собратьев инквизитора – она и так наизусть прочтёт мучителю сборник, который не видела в глаза.

Герхард стал её гостем, но гостем нежеланным, гостем-призраком, тайной, которую нельзя было вечно скрывать. Он видел это в её глазах, когда вечерами она молилась у мерцающей лампадки. Пастыри терпимо относились к знахаркам, если те исправно посещали службы и блюли канон – но никогда не смогли бы закрыть глаза на того, кто укрывает беглого отступника и убийцу.

Ни ночью, ни днём, прячась от редких гостей за пологом, Герхард не переставал прислушиваться. Стук копыт, лай деревенской собаки, голос заглянувшего в дом соседа – все эти звуки он пропускал через себя, выискивая в каждом возможную угрозу и не снимая ладони с рукояти кинжала. Напряжение росло с каждым часом, подстёгивая бежать – бежать отсюда, сунуть голову во львиную пасть и выяснить, какие слухи ходят о нём в окружении Дармштадтского епископа… или узнать, что о случившемся бесславно забыли, похоронив память об инквизиторе Эгельгарте вместе с ним самим, якобы сгинувшим в казематах замка фон Франкенштейн.

И на исходе третьего дня ждать дальше стало невмочь.

Хельтруда вернулась с закатом. Она дышала полем, солнцем, скошенной травой, а в руке несла корзинку со свежими яйцами.

– Подарок от благодарной соседки, – улыбнулась знахарка в ответ на вопросительный взгляд Герхарда, – у неё уже шестеро ртов каши просят. Больше не желает.

Инквизитор понимающе кивнул, глядя, как травница хлопочет у стола. Пёстрая вертелась вокруг её ног – казалось, и хозяйка, и кошка слаженно выполняют фигуры какого-то очень сложного танца. Того, который мог бы называться жизнью.

– Расскажи мне, – попросила Хельтруда, усаживаясь рядом на лежанку, – расскажи ещё что-нибудь.

В её тоне, всегда ровном, неожиданно прозвучала такая пронзительная тоска, что у Герхарда ёкнуло сердце. Травница, должно быть, угадала его мысли – сегодня их последний разговор. Последняя иллюзия совместного уюта.

– Я пришёл в инквизицию как наёмник, – начал он. – Им нужны были сильные солдаты. Эти дети в сутанах совершенно не умеют воевать, а я… – колючий от щетины подбородок искривила горькая усмешка, – а я видел то, что им и не снилось…

– Что ты видел? – спросила Хельтруда, подавая ему глиняную кружку с отваром ромашки.

Герхард глотнул ароматного напитка. Терпко обожгло губы.

Знахарка тем временем взяла его ладонь и стала бережно разматывать холст, пропитавшийся травяным соком.

– Я видел, как люди обращаются в пепел… – заговорил инквизитор, – когда жгли еретиков в Хагенове, весь город засыпало сажей. Жирные хлопья… Они оседали на крышах, на земле, на стенах. Они носились в воздухе… А потом пошёл чёрный снег.

От него не было спасения. Когда молочник привозил молоко, оно оказывалось тухлым из-за плавающих в нём маслянистых хлопьев. Фрукты и овощи было не достать – крестьяне отказывались везти урожай в «проклятый город». Посевы на полях вокруг засыпало пеплом.

«Чёрный снег» шёл почти месяц. Многие погибли – от голода или удушья. В первые же дни неизвестные напали на городские конюшни, угнав лошадей. Конину, тщательно завёрнутую в промасленную ветошь, тайком продавали на улицах за огромные деньги. Когда конина закончилась, стали продавать другое мясо – на вкус оно напоминало то старую говядину, то плоть молочных телят. Но ни коров, ни телят на рынках уже давно не видели.

А затем пришёл холод. Несмотря на июль, дома покрывались серой изморозью. С улиц исчезли нищие, калеки, попрошайки. Город наполнился плачем – стенали матери над крохотными гробиками, завешивая окна чёрным полотном. А по ночам укутанные в тряпьё фигуры крались к домам, и наутро гробики находили пустыми. «Мясо молодых телят» начали менять на ещё живых младенцев, которые в тот же день становились точно таким мясом…12

Епископ Мекленбургский из своей резиденции в Шверине неустанно призывал горожан замаливать грехи. Количество отслуженных месс увеличилось троекратно. Тёмные от сажи колокола звонили без устали, но ручейки измученных горожан, вяло стекающихся к притворам храмов, мелели день ото дня.

– И вот, когда треть горожан лежала в гробах, а ещё треть навсегда покинула город, ко мне прибыл представитель епископа, – Герхард повертел в руке пустую кружку, – он передал мне послание. В нём говорилось, что весть о нашей беде достигла Рима, и более того – зараза распространяется по всей Империи. Папа издал буллу, в которой повелевал в кратчайшие сроки остановить бедствие и найти виновных. Колдунов, наславших на город «чёрную порчу», и еретиков, чьи нечестивые деяния делали тщетными воззвания к Господу.

– И ты отыскал их? – Хельтруда осторожно сняла последний виток холста.

– Нет, – Герхард отвернулся и стал смотреть в окно поверх плеча травницы. За мутной слюдяной пластинкой догорал закат. – Я сделал всё, что было в моих силах. Собрал всех оставшихся осведомителей и поручил им слежку. По моей просьбе каноники провели службы в храмах, призывая горожан покаяться и рассказать, что им известно. Они обещали индульгенции каждому, кто даст хоть какие-то показания, и это сработало против нас. В первые два дня на меня вылился поток доносов. Я не спал сутками, пытаясь разобраться в том, какая часть этого может быть правдой, а какая – просто ложь напуганных обречённых людей. Хель, они знали, что скоро умрут, – Герхард отвёл взгляд, видя, с каким напряжением слушает его замершая травница, – и пытались получить единственно возможное утешение – своё последнее прощение грехов…

Он помолчал, пытаясь шевельнуть пальцами левой руки. Кисть не слушалась.

– Я не нашёл в доносах никаких конкретных обвинений – одни слухи, подозрения, досужие вымыслы… Это было похоже на панику. Каждый очернял каждого, чтобы не стать очернённым самому. По распоряжению бургомистра городские ворота были заперты. Никого не выпускали – еретики не должны были избежать правосудия…

– Но это не имеет под собой никакого смысла, – сказала Хельтруда, – кто станет сидеть и дожидаться, когда его преступное деяние будет раскрыто и наказано? Нечестивцы должны были покинуть город сразу же.

– Я пытался объяснить это посланнику, – устало проговорил Герхард, – но у епископа был свой взгляд на происходящее. Если бедствия продолжаются, то зачинщики должны быть где-то рядом. И мои поиски продолжились.

Вокруг запястья по коже разлился приятный холодок, запахло горькими травами. Инквизитор перевёл взгляд от чернеющего квадрата окна на знахарку.

На минуту в комнате повисло молчание. Наконец Хельтруда, отставив в сторону горшочек с целебной мазью, покачала головой.

– Герхард, здесь я бессильна.

Инквизитор опустил взгляд.

Его левая кисть в разводах подсохшей крови безжизненно замерла среди обрывков холста. Бледные, будто мраморные, пальцы сливались со светлым льняным покрывалом.

– Я не могу тебе помочь, – Хельтруда осторожно коснулась покрасневшей кожи запястья, – это не тот недуг, что требует лишь трав и заговоров.

– Что мне делать? – спросил инквизитор. В горле застрял мерзкий ком.

– Есть один способ… – знахарка отвела взгляд, забирая пустую кружку, – в полудне пути отсюда живёт человек, умеющий исцелять самые тяжёлые раны. Но…

– Но что?

– Но он – чернокнижник, колдун, – еле слышно закончила травница, – и я не думаю, что инквизитору подобает…

Герхард приподнялся на локте, правой рукой обнимая Хельтруду за талию. Кручёный поясок из стеблей зверобоя заскрипел под пальцами.

– Я совершил слишком много того, что не подобает совершать инквизитору, – губы растянулись в подобии улыбки, – и давно перестал считать свои грехи. Ты укажешь мне путь к нему, Хель.