Их первый поцелуй с привкусом пороха, крови. Их первый раз – на разрушенной базе, затерянной где-то в снегах. Их первый раз – в сжимающемся кольце бойцов русской разведки.

Их первый раз – безумие чистой воды.

Их первый раз, безусловно, станет последним.

– Я знаю, что это такое, когда он уходит от тебя не с тобой. Я знаю, Тони, каков на вкус пепел. Я просто радуюсь, что он где-то… живой, что я могу звать его другом и видеть улыбку. Я знаю… и ты научишься тоже…

– Но я не хочу.

– Но другого выхода нет.

Он рвет ее платье, и пальцы до синяков сжимают молочные бедра. Она откидывается назад и опускает ресницы. Ее волосы здесь, в темноте, светят ярче огня. Она горячая внутри и снаружи, она обжигает пламенем, она сжигает дотла.

В ней так много отчаяния, которое запекается коркой. В ней так много боли, она полна ею вся, до краев, и он пьет, не боясь захлебнуться. Он делит сейчас это все на двоих. Это все, что никогда не проникнет за пределы этой базы, Сибири. Это все, что навсегда останется похороненным в России, в снегах.

========== 10. Баки/Питер (бромансом, другие перйинги) ==========

Комментарий к 10. Баки/Питер (бромансом, другие перйинги)

еще тут упоминаются Стони, Стаки, Тони/Пеппер, Старкер

— Можно, я у тебя поживу?

Питер заявляется в конце сентября с рюкзаком на плече и грохочущими басами в проводах, затыкающих уши. Баки флегматично пожимает плечами и вспоминает номер доставщика пиццы: выглядит пацан охрененно голодным.

Питер уплетает за троих, подбирая с тарелки свалившиеся кусочки анчоусов и маслины. Колу выпивает сразу залпом бутылку и, наконец, прекращает жевать. Смотрит чуть снизу и чуть виновато.

— Прости, что вот так вот вломился, — ни намека на раскаяние, конечно. — Тетя Мэй думает, я на стажировке у Старка. Осточертело мне в Штатах. Вот Лондон — это мое. Ты же тоже однажды бросил все и уехал? Бак, не сдавай меня, ладно? Они меня домой потащат, как за шкирку котенка. А я, на минутку, сам Человек-паук, не кто-то им там.

— Оставайся, сколько захочешь. Мне не будешь мешать.

Все так же — без единой эмоции идет искать запасные подушки, белье.

Почему бы и нет? У него есть лишняя комната, а Питер… неугомонный пацан, что, кажется, стал чуть более тусклым и будто припорошенный пылью… Возможно, Питер поможет как-нибудь вспомнить, что он, Баки Барнс, тоже живой? Хотя до сих пор, с той минуты, когда память вернулась, он в этом столетии — как в фантастических книжках, которые в детстве читали со Стивом запоем и все мечтали о полетах куда-нибудь к Альфе Центавра, о космических гонках и бластерах, об инопланетных красотках в скафандрах. Об инопланетных красотках… конечно.

— А чего у тебя как-то пусто? Как будто только что въехал? Почти полгода прошло… — и осекается, будто что-то сболтнул. Если бы Баки был любопытен. Но нет. Тот, старый Бак, остался в давно похороненном прошлом. Тот, что умел смеяться, шутить, был весельчак и, наверное, задира. Тот, что любил только раз. Тот, что все потерял, кроме жизни, которой на самом деле бы даром не нужно, но раз уж все так…

— Некогда обживаться, да и так ничего. Если хочешь, займись. Какая-то польза хоть будет. Я сейчас ухожу, вернусь не раньше восьми-девяти. На ужин что-нибудь собери. Ключи — на крючке у двери, магазин — в доме прямо напротив.

Уйдет, не дожидаясь ответа. Лишь кожанку на плечи накинет, да кепку натянет так, что глаз совсем не видать.

— Дикий какой-то, — выдохнет Паркер, уныло озираясь в жилище. — Впрочем, так лучше. Здесь-то поди не найдут.

Не найдут? Или просто не ищут?

*

День за днем сложились в неделю, другую. Там и месяц, третий, полгода уже… Минимум разговоров, общения. Частые темные вечера, когда бутылка, сигарета и память, в которой вязнешь, которая тянет на дно. Куда-то в болото, где ни вдохнуть, ни моргнуть…

Вечера, в которые пацан шебуршится в своем уголке, а еще глухая тоска, что крепким ви́ски разливается в венах и тянет горло шипастой петлей. Затягивает все плотнее, перекрывая дыхание.

— Ты даже не спросишь, что у меня приключилось? Почему я уехал? Не ищет ли кто? — Питер… он сущий мальчишка. Питеру скучно и, кажется, больно. Баки не касается это. У Баки своего груза — вагон и тележка. У Баки нет сердца и давно нет души. Все это осталось где-то там, в сорок третьем. Где-то, где его рука была еще не железной. Там, где вокруг грохотала война, но Стив и Баки были командой. Они двое были — одно. Похоронено где-то там, где он брал Стива за руку и обещал, что “всегда”. Где-то, где Стив смотрел на него почти как на бога. Где-то, где Стив, возможно, любил…

Или это всего лишь казалось?

— Баки? Ты меня вообще слышишь? — кажется, он уже не там, и сейчас это даже не он — оболочка.

— Нет. Я у тебя не спрошу и не попрошу рассказать. Нет, мне не интересно, что там случилось. Нет, я не хочу слышать про “Мстителей” и все остальное. Ты пришел, я разрешил здесь пожить. Это все.

— Ты как будто не живой даже… робот какой-то…

Смех трескается в горле и, кажется, повреждает что-то в груди. Смех рвется наружу, выводя из строя весь механизм. Все то, что сержант Джеймс Бьюкенен Барнс так тщательно возводил вкруг себя. Все эти защитные стены — вдребезги, в пыль. От одного лишь неосторожного слова.

Смех… ненормальный…

Кажется, он что-то кричит? Или Питер. Кажется, бьется посуда… что это? стекло от окна? Ветер… свежий ветер в лицо, так знакомо. И он как будто… немного даже живой.

— Баки?

— Уйди. Оставь меня, ладно? Исчезни, прошу!

Слова даются с трудом. Слова из горла, что будто залито раскаленным железом.

Робот… киборг. Зимний солдат. Машина-убийца.

Все это — я, малыш-паучок. Я совсем… совсем не герой. И Стив это знал, потому и решил остаться со Старком. Стив, что должен быть очень… самым-самым счастливым.

Стив, которому Баки никогда не станет мешать.

*

Кажется, ночевать пацан не приходит. Что с него взять? Молодежь и тусовки. Может, девчонку где подцепил или даже мальчишку. Баки не тревожится, нет. Баки до Питера — ни малейшего дела.

Пит не является через сутки, и через двое. В принципе, можно было бы сообщить Тони Старку, кажется, этот звереныш — его. Можно было бы набрать номер Стива, чем не повод, вот только…

— Б-бак-ки… а т-ты еще зд-десь… как стар-р-рая пл-леснь… — недоразумение вваливается в квартиру в драных штанах и куртке в бурых разводах, покрытой толстым слоем подсыхающей грязи.

У Баки будто камень… впрочем, о каких камнях или душах тут может быть речь? Вот только почему-то дышать становится чуточку легче.

Мальчишка до безобразия пьян и лыка просто не вяжет.

— Тебе бы в душ, недотепа.

— Ес-сли тлько с тбою…

Падает навзничь — лицом на паркет. Баки успевает схватить, не дает проломить башку о твердый порог. Питер вырубается моментально. Он бессовестно дрыхнет, даже когда его в ванну толкают и пытаются отскоблить с него все дерьмо, что налипло за эти дни шатаний по всяким притонам. Баки чувствует себя… не как отец, конечно, как будто он — старший брат, а эта вот мелочь — отбившийся от рук беспризорник.

Под ребрами немного теплеет.

Питер очнется буквально на секунду, в кровати. Смотрит солово, моргает и выдает до безумия трезво:

— Он не мог тебя не любить. Так его понимаю.

И отключается снова. Еще до того, как Баки успевает хоть что-то спросить. Не то, чтобы он собирался…

*

Ночью темно и до ужаса жарко, будто что-то на него навалилось и дышит, оплетает руками-ногами, и в шею тычется носом… Так, стоп…

Баки отпрянет, разбирая тонкий силуэт в своей разворошенной кровати. Питер сопит и глядит из-под челки. У Питера зрачки, как колеса… или он чего-то опять наглотался? Питер дышит сорвано, часто. Питер склонится, мазнет по скуле губами, зацепит краешек губ.

— Пацан, ты рехнулся…

— Не гони… разреши, я умею. Тебе будет так хорошо, как ни разу… ты можешь закрыть глаза и представлять, что угодно. Баки, прошу, мне так нужно… и тебе, знаю, тоже. Ты же ни разу сюда не водил никого. Ты же тоже живой, не железный… — шепчет жарко и громко, а сам ладонью по животу ведет… ниже… Баки чувствует, как опаляет жаркой волной. Баки так хочется закрыть глаза и вскинуть бедра навстречу, вжаться в тонкое тело, представить, что Стивен…