Король кивает на каждое слово и даже не пытается спрятать ухмылку, что ярким цветком распускается на губах, как будто он посвящен в какую-то тайну. Как будто тайна эта ужасно его веселит.
Стив отводит глаза и торопится прочь по уже знакомой дороге. Той самой, в конце которой его наверняка уже ждут и будут ругать, и пенять, и твердить мудреные фразы, вся суть которых сведется к тому, что Капитан Америка — легенда и герой всех мальчишек этого мира, не кто иной, как эгоист, что думает лишь о себе, а надо-то всего подождать пару лет или пару столетий, пока она отыщет решение и избавит мозг Баки от проклятого кода. Пустяк же вопрос.
Стив твердит про себя эти слова, и даже почти получилось поверить, и совесть грызет, вонзая ядовитые зубы в затылок, и он уже готов повернуть… вот только помещение гулко и пусто, и капсула, где Баки должен смотреть свои холодные сны — нараспашку.
И тут же ужас пронзает грудь, как копьем, что отравлено ядом. И страх впускает острые когти под кожу, сжимает сердце и легкие, держит. Не выдохнуть, ни вдохнуть, ничего.
Что́, если ГИДРА и здесь отыскала? ГИДРА, что хуже заразы, отрубишь голову, вырастут десять. Что́, если Баки прямо сейчас слушает тайный шифр, который опять сотрет его память и превратит в машину-убийцу?
— Стив? Это ты? Так и знал… — веселый, чуть хрипловатый голос. Треплет уже по плечу, и уже обнимает, хохочет, взахлеб твердит что-то про Шури, что наотрез отказалась его усыплять.
— … так и сказала — явится Стив, не пройдет и недели, и она, мол, не может так рисковать, потому что криосон — не какие-то шутки. Зачем-то пугала острым психозом. Представляешь, меня? Я хотел рассказать ей, что Зимний солдат… да не стал нагонять на девочку ужас. Меня тут знаешь, и без того сторонятся.
Он лохматый и немного помятый. Как будто с кровати вылез едва. У него от уголков глаз — морщинки, такие бывают, если все время щуриться на ярком солнце или много смеяться. У него вдруг меняется что-то во взгляде, и лицо застывает вдруг неподвижною маской…
— Стив? Случилось чего? Ты так побледнел.
И как рассказать, что все эти минуты, что он стоял здесь, как дурак или столб и пялился в пустое пространство, что вспомнил все-все-все, что уже было и почти поверил, что опять началось все с начала? Как ветер свистел в лицо в том ущелье, когда сержант Джеймс Бьюкенен Барнс на полном ходу сорвался с поезда вниз на глазах у лучшего друга, что решил тогда — умер, расшибся, потерян и уже не вернется. Поверил, чтобы позже, через семь десятков не-прожитых лет узнать его в бездушном убийце, том самом, чьи пальцы смертельной хваткой сомкнулись на шее, пока вокруг рушились стены, и он лишь шептал в пустое лицо: “Я не буду драться с тобой, потому что ты — мой лучший друг. Я не буду, потому что я с тобой до конца”.
Как рассказать, что столько раз умирал и опять возрождался, не смея надеяться даже, что однажды его Баки вернется к нему, что однажды он вспомнит.
— Я… я не знаю…
Потому что КАК тебе рассказать, то о чем вспоминать невозможно? Не нужно. Всю ту кровь, что не у тебя на руках. Весь тот липкий ужас, в который тебя погружали.
— Они тебе не сказали? Решили вот так подшутить? Идиоты…
Все сам понимает без слов. Три шага, и крепкие руки, одна из которых чуть жестче и тверже, обхватят за плечи. Обжигает выдохом щеку.
— Я здесь, все в порядке, не думай. Я здесь, Стив, слышишь? Все хорошо.
— Я… я подумал…
— Я понял. Слышишь? Я здесь. Я с т о б о й д о к о н ц а .
У него под ребрами все еще ноет, но Баки шепчет и шепчет. Баки прижимает ладони к лопаткам, ведет по спине, приподнимая край трикотажной футболки.
Сердце сбоит, как давно-давно, еще до войны после обычной пробежки по парку. Сердце сбоит, как каждый раз, когда Баки случайно или нарочно касался, прижимая пальцы к щеке. Сердце сбоит… оно сейчас просто к черту взорвется гранатой и закончит его мучения уже навсегда. Потому что Стив никогда не сможет, не скажет. Потому что он никогда не рискнет этой дружбой, что для него дороже целого мира и чести.
— Хватит бегать уже от меня. Семьдесят лет — это все-таки долго.
Баки пахнет мускусом и какой-то травой. Его сердце колотится очень громко, попадая Стиву прямо по ребрам.
Что́, если он неправильно понял? Что́, если Баки имел ввиду вовсе не?..
— А ты все тот же мелкий трусишка, даром, что шире в плечах стал и выше.
Его пальцы скользнут под резинку штанов — ледяные. Выдохнет шумно, опуская ресницы. Кажется, и его руки трясутся. Кажется, и он до безумия боится. Ведь здесь у двоих все это впервые.
— Стив? Ты все это время не… Что ж, я просто не понял…
И даже отступит назад и прикусит до крови губу. Стив поймает, и ближе, и дальше — ни шагу. Невозможно, слышишь? Уже никак от тебя.
Поцелуй со вкусом металла и каких-то диковинных ягод. Ловить губами выдохи, шепот. Тянуть на себя, потому что так далеко и до нелепого мало. Обещать, что уже никогда, что вместе до смерти. Обещать, обещать, обещать, чтобы никогда уже не отпустить, не нарушить.
*
— Что же, братец, а я тебе говорила. Готовь вторые покои. Думаю, Капитан не поспешит покинуть Ваканду.
Король хмыкнет, склоняясь над мудреным прибором, приподнимет очки-микроскопы, чтоб подмигнуть.
— Уверена, что нужда в этом будет? Кажется, тот домик, что понравился Барнсу, вполне их устроит.
— Хорошо, что он далеко от дворца. Ну, ты меня понимаешь…
— Кажется, надо набрать Тони Старка. В ближайшие месяца Америка не увидит своего Капитана.
========== 3. Тони/Пеппер, Тони/Питер ==========
Он открывает глаза в своем дохуя-умном-доме, где завтрак будет готов до того, как ты выйдешь из душа, в котором, на минуточку, температура воды регулируется тоже сама, исходя из твоих предпочтений, где тосты всегда прожарены точно так, как он любит, и яйца непременно в мешочек, и кофе по-венгерски с горчинкой. Его на столе непременно ждет утренний Times на уже, наверняка, внушительной пачке.
Потому что Тони Старк теперь не читает газет и забросил все свои разработки. Тони Старк каждое утро отправляет завтрак в корзину, и Тор, который зачем-то каждый день приходит сразу после полудня, смотрит внимательно на запавшие, как у полу-трупа, глаза и круги вокруг, как у крошки-енота. Тор причмокивает языком и кивает: ну, что же, дружище, понятно. Наверное, будь он не так оглушен гибелью Локи-пройдохи, орал бы и крушил своим молотом направо-налево, а так лишь сидит — громила на самом краешке стула, и просит то пиво, то чашку кофе совсем без всего. Тот самый Тор, что от сладкого млел и лупил кружки об пол почти что в экстазе.
Сегодня в нем будто меняется что-то. Сегодня он отпивает лишь глоток едко-горькой бурды, отставляет подальше и выдает, расправляя свои монументальные плечи:
— Нам нужен план.
— Плана нет, здоровяк. И не будет. Тони Старк выходит на пенсию, баста. Слышишь, я больше ничего не хочу.
— Танос и у меня забрал все, что мог. Брата и остатки асгардцев. Почему же я не сдаюсь?
— Да хрен вас, бессмертных, разберешь, что там у вас в головах. Сколько раз ты оплакивал Локи? И гляди, каждый раз, как феникс из пепла. С людьми это не работает, знаешь ли. Умер — значит все, насовсем.
Бог упрямо тряхнет головой, рассыпая по плечам золотистые пряди, как колосья пшеницы. Треснет кулаком по краю стола — даже не в четверть силы наверное. Не то что напополам не разломит, посуда вверх и та не подскочит, только забытая чашка сиротливо качнется и грохнется под ноги, разлетаясь черными каплями и дождем из фарфора. На миг разрушая звенящую тишину как будто уснувшего дома.
Этот дом, где теперь никто не читает нотаций, не пеняет, что торчит в лаборатории сутки, никто не раскидывает на лестнице разношенные кеды, рюкзаки и тетрадки в гостиной, не оставляет тут и там свою паутину… Этот дом превратился в ебаный склеп. Темный, холодный, пустой, где ветер гуляет по комнатам, врываясь сквозь окна, которые Тони никогда не закроет, здесь эхо пугает, отражаясь от стен и неделями блуждает в дебрях пустых помещений. Здесь все, как и прежде, и все при этом мертво. Застыло, засохло, и едко блестит. Как экспонаты в музее, покрытые лаком.
