Он не сказал ей ни разу. Ни ей, ни другим. Он не сказал, но она видела как-то — случайная сцена, не предназначенная для глаз посторонних. Просто улыбка, как солнце, и ладонь на гладкой щеке. И столько нежности в обычно равнодушном взгляде Солдата. И столько чувств, что ее затопило. Тогда она тихонько шагнула назад, и двери за собой притворила.

И никогда никому не сказала, о том что знает: Стивен не просто влюблен. Стивен живет за счет своей половинки. И сердце в груди — одно на двоих. Если однажды одно навеки замолкнет…

— Почему ты так долго молчал?

О вас и обо всем, что случилось. Ведь столько времени, с самой войны. Ведь эта история длиной не в пять лет и даже не десять. Это век. Это целая жизнь. Это… смерть.

— Потому что это было лишь н а ш е. У нас забрали наше время и почти лишили друг друга. Ему стерли память обо всем… обо мне, а меня заставили поверить в то, что он умер. Я ведь так долго жить не хотел. Просто должен был… все еще должен. Доктор Эрскин… я ему обещал. А потом Бак вернулся и вспомнил. Он снова стал т о л ь к о моим, понимаешь. Кусочек того времени, жизни. Мое сердце, что стучало в груди у него. Спасти весь мир — это всегда была моя прихоть. Он помогал, как умел, а теперь…

У него путается речь и сбивается все сильнее. У него глаза покраснели и опухли от слез, а нос почти превратился в картошку. Он сейчас — не супергерой. Он — раздавленный горем и болью мужчина.

— Стив, послушай. Танос сделал то, что хотел. Уничтожил половину живых существ во вселенной. Но пока мы дышим, мы здесь. Мы можем все изменить. Один из Камней Бесконечности контролирует время…

— Это похоже на план… — в нем еще маловато надежды, но ладонью утирает лицо и плечи, наконец, расправляет.

— Мы должны собрать остальных…

“…из тех, кто остался”, — не добавляет она. Потому что их — ничтожная горстка. Потому что и Клинт, о котором она так и не знает… Потому что…

“Романова, соберись!” — незримой пощечиной, такой нужной, наверное.

— Я умру только за то, чтобы он снова мог жить.

— Ты уверен, что мир без тебя ему будет нужен?

Потому что — она тоже не скажет. Ни ему, ни кому-то еще — потому что где-то там Клинтон Бартон. Потому что она до сих пор… хочет думать, что он ее ищет. Или делает что-то еще. Потому что, если думать о смерти, сил не останется, чтобы жить и дышать. Потому что…

— Мы вернем тебе Баки. И всех остальных, кого не смогли уберечь.

— Я знаю. Знаю, Наташа. Иначе просто незачем все…

Иначе Танос может забрать и их тоже.

Иначе…

Не надо.

— У нас все получится, Нат.

Баки, осталось чуть-чуть. Я иду за тобой.

========== 14. Клинт/Наташа ==========

Рождество — не их праздник. Они — не семья. Они — мстители, помнишь? Те, кто стоит на страже мира на этой планете. Те, кто выходит вперед, когда пасуют армии и сдаются спецслужбы. Последняя надежда Земли. Хранители жизни, покоя.

Они никогда не праздновали дни рождения, Новый год, Рождество, Дни независимости, Благодарения… что там в списке у обычных американцев еще?

Они никогда, вот только сегодня…

Клинт открывает дверь в ее номер в мотеле и понимает, что это конец.

Он слышит, как рушатся баррикады, как он — в своей голове — сдает форпост за форпостом, выбрасывая на стену белый флаг. Это поражение в войне, которую не объявляли. Это победа где-то там… куда даже мельком, даже краешком глаза никогда не заглянет. Туда, где все существо его рвется в оковах, кричит: “Хочу… я хочу ее, правда. Она — это жизнь, ты не видишь, глупец? Она — это смысл. Единственное, что имеет значение”. Туда, куда заперта дверь уже очень давно, с той первой миссии — на просторах холодной и дикой России, куда его послали убить. Где впервые дрогнули пальцы, натягивающие тетиву. Где он впервые решил отступить — нет, не сдаться, пойти по-другому. Где он решил не убить, а забрать. Забрать ее в напарники. Боже. И после умирать каждый день, разваливаясь на запчасти — с ней рядом, как старый транзистор. Под ярким огнем ее глаз и улыбкой, от которых слабеют колени, как будто он снова пацан. Как будто гормоны… и только жить начинает.

— Хэй, так и будешь там так стоять? Рождество, — локон-пружинка так озорно выбивается из-за уха, и в глазах ее — огонек. Не теплый или уютный, совсем не домашний. Там — целый пожар, там предупреждение и опасность. Там что-то, чего он раньше не… Как будто Наташа тоже держалась. Как будто сегодня, в Сочельник, тоже сдалась. Как будто и ее железных сил не хватило.

Как будто он попросту спит, ведь лишь во сне себе смог бы позволить.

Стремительно — через комнату. Не бег — как полет.

Она сидит на диване и только вскинет изящную бровь, наклонит голову и медленно, тихо — за ухо непослушную прядку длинными пальцами, которыми свернула столько шей и проломила голов…

— Клинт, ты сейчас немного пугаешь, — смешок, что в горле застрял, вырывается наружу неразборчивым всхлипом, когда твердые ладони лягут на локти. Встряхнет на себя.

— А ты не бойся, Наташа. Ты никогда ничего не боишься, солдат.

У него голова идет кругом от ее аромата и от таких огромных зрачков, за которым радужку даже не видно. И грудь, что обтянута белой тканью так плотно, вздымается часто. Ее… паника? — бьется пульсом ему прямо в ладони.

— Что ты делаешь, Клинт?

Совершенна.

У них здесь елка в серебристых шарах, и на елке — огни, у них на окошке — снеговик и снежинки. У них два запотевших горлышка — из ведерка со льдом, а еще мандарины и зачем-то клубника. У них здесь Рождество на двоих. В этом маленьком, замкнутом мире. Здесь не существует миссий и целей, здесь они — обычные люди. Мужчина и женщина, которых неудержимо тянет друг другу. Все эти безумные годы.

Все их прожитые в безумии жизни.

— Что делаю? А на что похоже, Наташа?

Огни от гирлянды бликами ложатся на волосы, как корона. Он заворожен, пленен, он тянет руку, чтобы пропустить сквозь пальцы мягкие пряди. Пальцем ведет от виска до губы. Замирает. А сердце взрывает в венах торпеды. Сознание плывет, как после пары литров виски — не меньше.

— Похоже, что ты под гипнозом.

— Ох, Нат, уже столько чертовых лет.

Клинт наклоняется и целует, чувствуя, как она замирает руках. Не упирается ладошками в грудь, не ломает ему кости мгновенно. Она опускает ресницы, что скользнут ему по щеке. Она опускает ресницы и робко — робко? Наташа? — подается навстречу и ему отвечает, вцепляется пальцами в плечи, как утопающий — за спасательный круг ночью в шторм.

Держи, держи меня крепче.

— Клинтон, мы не… — она хрипит, но остановиться не в силах, она ему отвечает, цепляя ноготками пуговки на рубашке. Ее как от озноба колотит. Или, может быть, это дрожь предвкушения?

Клинт не может думать, не хочет. Клинт просто так долго, так глубоко, безнадежно застрял. Как стрела в расщелине скальной. Ни туда, ни обратно. Никак. Уже никогда.

— Я просто хочу, чтобы ты была моей, — он никогда еще прежде. Ни разу.

Их поцелуй сегодня, он с привкусом соли и йода. Он мокрый, он первый. Он терпкий, фантомный.

Как будто все это — во сне.

Как будто за окнами уже брезжит рассвет. Вот-вот, и откроешь смеженные веки, понимая, что не было и нет ничего. И, вероятно, не будет.

— Клинт. Ты и я — невозможно.

Ее пальцы пробираются под рубашку. Ожог и одновременно озноб, и тут же — точно в ребра разряд.

— Хотя бы сегодня, Наташа. Я… больше без тебя… не могу.

Его губы ее обжигают. Он как будто картину рисует, закрывая глаза: веки, скулы, ее плечи, ключицы.

Пусть вокруг них рушится мир, пусть государства падут, а вулканы — взорвутся, пусть боги захватят смертных, превращая в подданных и рабов, пусть половина вселенной исчезнет. Они все исправят. Потом. Не сейчас. Не сейчас, когда… всхлип… и тонкие руки обовьются вкруг шеи, и она падает навзничь, увлекая его за собой. Она стягивает с его плеч холодную куртку, тут же следом — рубаху.

Сверхновые взрываются прямо здесь, в этом тесном пространстве.