***
Поскольку он тоже молчал, но смотрел прямо на нее и очень выразительным взглядом, Иззи поежилась на стуле, с трудом сглотнула, поправила чуть съехавший с колен блокнот. Его порой пристальное наблюдение должно было уже стать привычным, ведь она часто ловила на себе его взгляды за последние недели, но списывала их на отсутствие вообще кого-либо другого в его камере, кроме рядовых, приходящих кормить заключенного.
Изабель была его медиатором. Она говорила его словами, когда Барнсу в очередной раз скручивало горло и он едва мог согласно кивнуть или отрицательно мотнуть головой. Чем больше вопросов она задавала, тем дальше они продвигались. Барнс использовал такие же простые конструкции, как и она.
Однажды Иззи спросила профессора, почему такие банальные сочетания слов часто вскрывают то, что другие пытались всеми силами скрыть, порой даже от самих себя, не подозревая о существовании много внутри, на что профессор довольно просто ответил: «Разве эффективность определяется сложностью?».
— Расскажите о вашем детстве в Бруклине, Джеймс, — Иззи поставила вопрос напротив слова «Детские годы» в наполовину исписанном блокноте и подняла глаза на Барнса.
— Я почти ничего не помню, — привычно ответил Барнс тихим голосом, разглядывая серый бетонный пол.
Иззи подчеркнула вопросительный знак жирной линией.
— А Стивена Роджерса?
— Стива, — поправляет он.
— Да, Стива. Его вы вспомнили. Что вы еще помните, Джеймс?
— Помню холод…
Брови Изабеллы успевают сойтись на переносице, а рот приоткрыться, желая воскликнуть что-то в духе — «Опять двадцать мять!» — и театрально всплеснуть руками, но она сохраняет привычное спокойствие и малую долю отстраненности — иначе слишком сильно вклинится в жизнь Барнса эмоционально, чего нельзя было допускать. Но с каждым днем ей становилось все сложнее давить педаль тормоза своих чувств.
Барнс продолжил иначе и следующее, что он сказал оказалось самым длинным ответом из всех предыдущих.
— Была холодная зима… в Нью-Йорке, — Доусон гадала, связано ли то, как в его памяти сохранившиеся воспоминания, те, что вновь пробились из под черствой мертвой корки, с тем, что большую часть последних семидесяти лет он провёл в холоде и старые оставшиеся у него картинки сохранились или выплывали на поверхность лишь потому, что были связаны лишь с ощущением пробирающего до самых костей мороза?
— Помню соленый запах моря, — продолжал Барнс, — мы бежали по палубе, кричали чайки… над…
— Головами?
— Да, чайки летели над головами, — Джеймс улыбнулся чему-то, что видел лишь он один. Иззи замерла, даже перестала дышать — толи боясь спугнуть внезапно накативший эпизод из прошлого и выступившее лицо настоящего Барнса из-под маски солдата, толи от того, что впервые видела его улыбку. — Мы поднимались на нос и подставляли лица ветру. И тогда… от которого… тогда…
— Захватывало дух? — добавила Иззи.
Барнс вновь вперил в нее взгляд и кивнул, расслабленно выдыхая. Джеймс не выглядел умственно отсталым — ему было сложно вспоминать, словно механизмы в его голове заржавели за долгие годы и необходимо было приложить усилия, чтобы все шестеренки вернулись в строй и завертелись с прежней скоростью. Хотя Иззи и пугала вероятность того, что многие механизмы расстроены окончательно и попросту выброшены за борт.
Иззи не заметила, как вновь погрузилась в молчание и уставилась в блокнот, поправила пряди волос — старая, ставшая совсем бессознательной привычка давала о себе знать в каждом случае, когда ей случалось пропасть из настоящего момента в своих воспоминаниях. И все бы ничего, если бы Доусон не почувствовала на себе его взгляд. И затем случилось совсем невероятное.
— А выше детство было каким? — спросил Барнс.
Пациенты часто задавали свои вопросы, им хотелось говорить, разболтать другого для своих целей, часто завладеть доверием, показать заинтересованность. Это не удивляло. Все происходило как в учебниках. Но с Барнсом все было иначе. Он хотел вспомнить, и, может, слова Иззи помогут ему натолкнуться на правильные берега и найти в них отголоски чего-то своего.
На лице его читался искренний интерес и то, как он весь обратился в ожидание и предчувствие, подсказало Иззи новое верное направление.
Он хочет вспомнить.
Вспомнить свое прошлое.
Но Доусон такой вопрос показался ужаснее цунами.
Многим хочется наполнить необычными деталями историю своего рождения или детства, сделать некоторые моменты небывалым событием. Например, одна подруга Иззи из школы говорила, что в ночь, когда та родилась случилась ужаснейшая гроза, какой больше ста лет не было в краях, где жила ее семья. Другая же девочка рассказывала, что свои большие глаза получила от бабки, которая была шелки — мифическим полутюленем-получеловеком. Никто конечно же не верил, но не только они продолжала плести заковыристые истории.
Изабель не старалась придать своей истории таинственности — она хотела все забыть.
Но прошлое не оставляло ее никогда и чаще всего именно ночью, закрывая дверь в спальню пустой квартиры и подпирая стулом ручку двери, она садилась на край кровати и стоило только прикрыть глаза, как сигаретный дым просачивался в лёгкие, оседая першил в горле и никогда, никогда не улетучивался — даже когда глаза ее вновь были открыты.
— Я тоже мало что помню, — эти слова будто бы дали Барнсу облегчение. — Но у меня была сестра. Моя близняшка. Мой ангел. Мы были всегда вместе, все наше детство, пока она не…
Слова сами сорвались. Нахлынувший поток понес ее прежде, чем Иззи успела это осознать, она поддалась и сказала больше, чем хотела.
— Она умерла? — спросил Барнс.
Иззи кивнула. У неё бы язык не повернулся — уже думать об этом было больно. Доусон раскидывала, зачем это делает и стоит ли открывать дверь в душу перед Барнсом. Обычному психопату она бы имени старого кота или пса не сказала, но Барнс не был психом, способным хоть как-то использовать ее слова. Они ломали стены друг перед другом, а твёрдая почва доверия под ногами лишь ширилась и укреплялась.
— Она была моей опорой, — выдохнула Иззи.
— А Стив — моей? — отчего-то он спрашивал. Не кивал, как обычно, не мотал головой, глядя в пол, не тяжело выдыхал, что Иззи слышала со своего места. Он искал ответ. И почему-то именно у нее. Смогла ли она выстроить доверие и не сломает ли его, если это в самом деле было оно, случайным словом или очередным приступом своего неудержимого интереса?
Барнс шумно вдохнул воздух. Он смотрел на нее немного испуганно, но за волнением и растерянностью, отчетливо проступающими у него на лице, было и что-то иное, чему он сам бы не смог дать название, оно шло откуда-то из глубины его изрешеченной и разорванной души — и вся эта смесь эмоций и чувств завладела каждой черточкой его лица, каждой морщинкой в уголках губ, у крыльев прямого нога и поджатых губ. Но в особенности оно ярко горело в глубине его голубых глаз.
И впервые раз за семьдесят лет на него смотрели, как на человека. Она смотрела. Не на Барнса-солдата, исполняющего приказы по указке без сопротивления, а на него — такого, каким он стал с тех пор, как ушел на войну, с того момента, как упал в ущелье, с того дня, как его нашли в снегах и затем превратили в живое оружие, со дня, когда встретил Стива, начал вспоминать и наконец осознал, что жизнь его никогда не будет прежней.
— Джеймс… Баки, — наконец произносит она.
Он здорово реагировал на своё имя. Вскинул головой, отбросив резким порывом волосы, распахнул глаза — и вновь вперился своим чересчур внимательным взглядом.
Кажется, его давно так никто не звал и вероятно последним, кто так его звал был Роджерс, а теперь и единственным, кто остался у него из того мира, где Джеймс Барнс был обычным парнем из Бруклина, настоящим. Сейчас он тоже настоящий, живой, дышащий и чувствующий — и для Иззи будто бы не было загадки, что именно изменилось, что произошло с тем парнем — его сломали, его искалечили. Иззи читала биографии ветеранов войны, оказавшихся в плену, и помимо мыслей о доме, семье, возлюбленных — иная мысль держала их рассудки в целости — им могли искалечить тело, лишь плоть могла пострадать, но даже она заживает. Но кое-что внутри остаётся, то, до чего невозможно добраться. Но с Барнсом сделали это невозможное — они добрались до его души.
