– Я запоминаю. – Вера подумала, что «Шантеклер» ей тоже нравится, можно бывать здесь почаще, и поинтересовалась: – А что мы будем делать сегодня, Степан Гаврилович?
– С вашего позволения, не Степан, а Стефан, – поправил Лужнев. – Так мне нравится больше. И без отчества, прошу вас. Там, где вы станете вращаться, лишние церемонии не в чести.
– Тогда и вы меня зовите без отчества, – разрешила Вера. – Просто Вера, и все.
– А какой у вас псевдоним? – просто, как о чем-то само собой разумеющемся, спросил Лужнев и, наткнувшись на недоуменный взгляд Веры, пояснил: – Нынче модно иметь псевдонимы. Самые разные. Я вот просто переиначил свое имя на иностранный манер, а некоторые выдумывают нечто оригинальное. Актриса Гралинская представляется как Раба Любви, а Полинька Каптельцева просит называть ее Бедной Лизой, хотя ее папа фабрикант-миллионщик и зовут ее не Елизаветой, а Прасковьей. Хотя если вникнуть, то она бедная, потому что несчастная. Возвышенной душе трудно жить в старообрядческом доме с его строгими порядками. Но всех превзошла Лика Плышевская, слышали о такой, наверное?
Вера никогда о Лике Плышевской не слышала, но вопрос был задан таким тоном, что ответить на него отрицательно не было никакой возможности, поэтому она кивнула. Слышала, мол, как же.
– Она придумала себе имя Звезда Пленительного Счастья и на сокращенное Звезда отзываться не желает. Весьма смело во всех смыслах, но от Лики другого и ожидать невозможно. Она и Женечка Ланг не могут и дня прожить без того, чтобы не фраппировать[427]…
Кто такая Женечка Ланг, Вера тоже не знала, но очень надеялась вскоре узнать. «Стыдно!» – упрекнула себя Вера. Вышла замуж и чуть было не замкнулась в четырех стенах супружеского бытия. Оно, конечно, приятно, но кроме маленького славного мирка на Пятницкой есть еще и другой, большой мир, о котором не следует забывать. Маленькое личное счастье может сделать жизнь радостной, но не может сделать ее интересной. Примерно так.
– Хотите, вы будете Виолеттой? – предложил Лужнев. – Имя начинается с той же буквы, что и ваше настоящее, это очень удобно. И оно вам идет, во всяком случае, так мне кажется. Вы похожи на фиалку. Прошу прощения, если мое сравнение пришлось вам не по душе.
– Оно не очень подходит, ведь фиолетовый цвет – цвет вдовства, – мягко возразила Вера. – Но если уж псевдоним непременно нужен, то пусть я буду…
Вера призадумалась. Rose?[428] Не годится – слишком пошло. Еillet?[429] Тоже не нравится. Lis?[430] Совсем не то. Hortensia?[431] Царапает слух. Camélia[432] подходит для куртизанок и прочих дам полусвета. Интересно, а то общество, в котором ей предстоит вращаться, не относится к demi-monde?[433] Или богема – это нечто особое? Lavande?[434] La lavande, la lavande, oh lа lа… Слишком много «ля», лучше совсем без него. Ванда! То, что надо! Звучно, броско и тоже начинается с «в».
– …Вандой! – выпалила Вера и с надеждой посмотрела на своего собеседника – годится ли?
– Ван-да? – по слогам, будто смакуя, произнес Лужнев. – Хороший псевдоним, годится. Главное, чтобы он вам нравился. Так уже можно называть вас Вандой или вы еще подумаете?
– Можно, – разрешила Вера и сразу же озабоченно спросила: – А много ли женщин с таким псевдонимом вы знаете?
Не хватало еще назваться распространенным именем! Получится, как с Танями в гимназии. Окликнешь на перемене кого-нибудь из Тань, так добрая треть учениц оборачивается. Это все Пушкин виноват со своей Татьяной Лариной, сделал имя не просто модным, а очень модным, и эта мода все никак не проходит.
– Только вас. – Лужнев снова улыбнулся. – Есть еще Ванда Ружевич, но Ванда ее настоящее имя, и в Москве она бывает редко, наездами из Варшавы. У нее там постоянный ангажемент. Совсем запамятовал! Я давеча самой большой оригиналкой назвал Плышевскую, но это не так. Самая большая оригиналка – это дама без имени.
– Разве такое возможно? – усомнилась Вера. – А как к ней обращаются?
– Мадам или сударыня, а за глаза зовут Дамой Без Имени. Она вообще обожает напускать на себя таинственность. Ничего о себе не рассказывает, ни с кем не сближается, появляется всегда внезапно и столь же внезапно исчезает…
– И, должно быть, прячет лицо за вуалью? – предположила Вера, без всякой связи вспомнив, как в «Метрополе» говорили о даме в черном, лицо которой было скрыто под вуалью.
– Нет, лица она не прячет, – покачал головой Лужнев. – Грех прятать такую красоту. Ей уже хорошо за тридцать, но выглядит она подлинной Афродитой…
«Вуаль, – завертелось в Вериной голове. – Вуаль, вуаль, вуаль… Кажется, что она все объясняет, но на самом деле не объясняет ничего…» Лицо дамы, стрелявшей в Декассе, было скрыто под вуалью. Поэтому, раз за разом возвращаясь в мыслях к тому, что ей довелось услышать, Вера не находила ничего странного в том, что Декассе спросил: «Qui êtes vous?» Не узнал сразу ту, чье сердце он разбил, а любовь растоптал! Возможно ли такое? Милую и по голосу узнать нетрудно, и по фигуре, и по походке. Сколь бы любвеобилен ни был Декассе, сколько любовниц он ни имел бы, все равно ему не полагалось задавать подобного вопроса. Разве он султан турецкий, чтобы путаться в своих наложницах? Да и в годах он уже был, совсем уже не пылкий юноша… А как сказала убийца? «Ты обесчестил и погубил меня, растоптал мою любовь и разбил мое сердце!» Как-то неестественно, слишком уж напоказ – все перечислила. Обесчестил, погубил, растоптал, разбил…
Стефан что-то говорил, но Вера, всецело погрузившаяся в размышления, его уже не слушала.
Какое самообладание! Появилась, убила, исчезла. Хладнокровно застрелила любовника, столь же хладнокровно обошла номер в поисках возможных очевидцев убийства и ушла, ускользнула незамеченной… Ей бы ужаснуться тому, что она сделала, разрыдаться, упасть на колени возле Декассе и рвать на себе волосы да заламывать руки! А она проверяет, нет ли кого в других комнатах… И еще спрашивает сама у себя: «Где же она?» Нет, Вере это не почудилось, убийца действительно сказала что-то похожее. Получается, что она и ее хотела убить? Зачем? Устранить свидетельницу? Или еще с какой-то целью? Или то был таинственный Румпельштильцхен? Что же выходит? Выходит, что хотели убить Веру, а не Декассе? Нет, глупости. Это слишком сложно, убивать Веру в «Метрополе», где она оказалась, можно сказать, совершенно случайно. Скорее всего, убийца следила за Декассе, увидела, что тот поднимается в номер не один, вот и искала Веру… Для чего? Чтобы тоже убить, разумеется, для чего же еще? Но это же невообразимо! Немыслимо! Женщина, которую на столь страшный поступок толкнули отчаяние или боль оскорбления, так себя вести не сможет… Так могут вести себя наемные убийцы, всякие ассасины… То была никакая не оскорбленная и погубленная, а наемная убийца. Если допустить такое, то все остальное сложится, словно осколки разбитой тарелки… И почему она раньше не догадалась, ведь Декассе перед смертью успел подсказать разгадку, успел спросить: «Qui êtes vous?» Подумала, что под вуалью не узнал – как глупо. Вот, например, если Владимир закроет лицо платком на манер американских грабителей и предстанет перед Верой в таком виде, то она его все равно узнает. Даже если он еще и шляпу низко на лицо надвинет, все равно узнает…
Вера настолько увлеклась, что ей показалось, будто за единственный пустовавший до сих пор стол в дальнем углу садится Владимир. Она даже ойкнула от неожиданности, настолько незнакомый мужчина был похож на мужа. В кафе было шумно, здесь не принято было шептаться, говорили в полный голос, если, конечно, не собирались секретничать. Но незнакомец услышал Верино ойканье и обернулся.
