– Не их метод, – покачал головой Немысский. – Англичане более прямолинейны, потому что больно уж самонадеянны и предпочитают действовать подкупом. По коварству и жестокости я скорее заподозрил бы немцев, но не станут же немцы играть против самих себя? Абсурд! Да и вообще у шпионов не принято так ополчаться друг на друга. Секрет какой из-под носа увести или ценного агента переманить – это бывает. Но чтоб такие масштабные действия… Это уже равносильно объявлению войны… Если же, скажем, между Цалле и британским резидентом Блейком возникнет конфликт, то его уладит их начальство. Берлин спишется с Лондоном или наоборот, и все решится там, в верхах. Война разведок на чужой территории обходится очень дорого, у разведок другие задачи…

Веру вдруг осенило. Она поняла, что расставлять Немысскому ловушки бессмысленно. Выход есть только один – как можно скорее ехать в Петербург, найти там Ерандакова и поговорить с ним о Немысском и о Цалле. Ерандаков предателем быть не может, если уж его начать подозревать, то завтра и государя заподозришь. К тому же именно Ерандаков разоблачил Алексея. Ерандакову можно доверять. Если окажется, что Немысский действует с его ведома, то Вера попросит сохранить их разговор в тайне. Если же нет, то они выработают план, который поможет разоблачить Немысского… Решено! Надо придумывать предлог, такой, чтобы не вызвал подозрений у Владимира, и ехать! Немысскому об этой поездке ничего знать не следует. Да и недолгим будет ее отсутствие – не более трех дней. Главное, застать в Петербурге Ерандакова. Ничего, в крайнем случае можно будет оставить письмо у его адъютанта или у того, кто станет его замещать.

В Петербург! И скорее! Можно уезжать прямо послезавтра, в среду! Завтра нельзя, завтра вечером нужно быть в железнодорожном клубе. Придется пропустить четверг у Вильгельмины Александровны, так это не страшно. Веру никто не обязывал ходить туда, как на службу. В конце концов, можно сказать, хоть Немысскому, хоть Цалле, что у нее был приступ мигрени и она велела прислуге отвечать по телефону, что ее нет дома, поверят.

– Эх, сударыня, разве сейчас это жизнь? Вот раньше была жизнь! – сказал извозчик, обернувшись к Вере, и тронул лошадь.

Вера говорливых извозчиков не любила, потому что говорили они одно и то же, причем скучное. Замучили штрафами, овес дорожает, седоки мельчают, норовят за двугривенный от Рогожского кладбища до Сретенских ворот подрядить, конкурентов прибавляется с каждым годом… Но сегодня настроение было легким, и Ванька начал загадочно, заинтриговал. Ну-ка, ну-ка, может, у петербургских извозчиков разговоры поинтереснее, чем у московских?

– А раньше, это, позвольте узнать, когда? – спросила Вера.

– Да еще лет шесть назад была жизнь, сударыня, – охотно подхватил извозчик, – пока театральные кареты не отменили. Я раньше по подряду с Дирекцией Императорских театров работал, артистов в театр привозил, а опосля спектаклей развозил по домам. Имел верный заработок и полное человеческое уважение. Артист – он тоже разный бывает, но публика эта культурная, и если даже обидит, то только спьяну, а на другой день трешницей повинится, а то и червонцем, это смотря какой артист. Но грубостев, чтобы там в спину тыкать или прочее рукоприкладство, – этого ни-ни. А если у артиста настроение хорошее, сыграл как следует и публика ему за это благодарность выражала, то ему всем приятное сделать хочется, а это не меньше трешницы тоже. Опять же корзины с цветами помочь донести до фатеры. Иной раз по три раза подымешься… Но не только в заработке дело, сударыня… – Извозчик прервал свою речь для того, чтобы обругать «кулемой» зазевавшегося мужика, и продолжил: – Главное, сударыня, то, что я этой служил… как ее… Мельпомене!

– Мельпомене?! – рассмеялась Вера. – Это каким же образом вы ей служили?

– Самым что ни на есть прямым, сударыня, – немного обиженно ответил извозчик. – Сидел вот так на козлах да лошадью правил. Мне сам Василий Пантелеймонович Далматов, царствие ему небесное, говорил не раз: «Знай, Федор, другие извозчики мамоне служат, а ты, братец, – Мельпомене! Понимай и гордись!»

Вера рассмеялась пуще прежнего. Извозчик обиделся окончательно и остаток пути молчал, но, получив полтину на чай, заулыбался в окладистую ухоженную бороду и пожелал Вере хорошего дня.

Можно было счесть встречу со «служителем Мельпомены» случайностью, но Вера поспешила истолковать ее как добрый знак, ведь в Петербург она приехала под «театральным» предлогом. Перебрав в уме возможные варианты, Вера обратилась за помощью к тетушке. План ее был таков. Одна из знакомых актрис Елены Константиновны, узнав о том, как страстно Вера мечтает о сцене, прониклась к ней заочно расположением и решила познакомить ее с известным актером и режиссером Петровским. Петровский, который долгое время служил в московском театре Корша, хорошо знает саму Елену Константиновну и вообще благоволит москвичам. Он уже дал согласие, и теперь Вере надо ехать в Петербург. Вдруг это ее судьба?

Всю эту историю Вера выдумала, но оказалось, что тетя Лена действительно знакома с Петровским и что тот в самом деле благоволит москвичам, находя их более раскрепощенными, нежели холодные чопорные петербуржцы. Тетушка сказала, что, возможно, имело бы смысл показаться Петровскому в самом деле, но это означало бы проволочку, а Вера не могла позволить себе терять время. Так же как не могла рассказывать об истинной цели своей скоропалительной поездки. Впрочем, Елена Константиновна, будучи человеком деликатным, мучить Веру вопросами не стала. Только попросила дать честное слово, что это не какой-нибудь адюльтер. Вера этого ожидала, поскольку хорошо знала тетушку. То, что актриса Лешковская – человек строгих нравов и высоких принципов, знала вся Москва. Ее имя давно стало нарицательным в театральной среде. Если хотели подчеркнуть, что кто-то из молодых актрис не добивается ролей уступчивостью, то говорили «она – вторая Лешковская». Сама Елена Константиновна этого выражения не любила.

Владимир против поездки не возражал. Вера ему так все преподнесла, что возражать было невозможно. Все решено, уговор дороже денег, надо ехать. Только сказал, чтобы Вера не вздумала ехать вторым классом, только первым и непременно на курьерском. Вера и так собиралась ехать первым классом и на курьерском, который отходил в половине десятого вечера, а в десять минут девятого прибывал в Петербург. Меньше одиннадцати часов пути, да вдобавок ночью. Удобно.

С соседкой по купе, правда, не повезло – попалась пожилая неразговорчивая жена какого-то генерала. Александра Федоровна, тезка государыни. Как вошла, сразу же углядела где-то пылинку и разбранила кондуктора за грязь. Затем достала из бывшего при ней саквояжа, похожего на тот, с которым ходят доктора, добрую дюжину пузырьков, отпила из каждого (где ложечкой мерила, где маленьким стаканчиком), перекрестилась и улеглась спать, оставив пузырьки на столике, где они мелодично позвякивали до утра. Вроде бы не повезло, но, с другой стороны, повезло. С приятной попутчицей Вера проболтала бы всю ночь, а так тоже легла спать и под стук колес очень скоро заснула. Спала хорошо, глубоким, покойным сном и утром чувствовала себя полной сил. Разве плохо?

При виде здания Главного штаба Вера поначалу растерялась – огромное какое, во всю немаленькую Дворцовую площадь, поди-ка, найди там нужного человека. Было даже искушение уехать на том же извозчике обратно на вокзал, забрать отданный на хранение багаж и уехать домой в Москву первым же поездом, пусть и не курьерским. Но искушения на то и посылаются, чтобы их перебарывать, вот Вера и переборола.