– Оставьте нас, господа, пожалуйста, одних, – попросил Фаворский и сам затворил дверь.

– Чем могу служить господам жандармам? Неужели в ту роковую ночь я умудрился научить медведя еще и выкрикивать призывы к свержению самодержавия? – попыхивая трубкой, острил Васильчиков.

– Прежде я хотел бы отрекомендоваться – жандармский ротмистр Фаворский.

– Позвольте узнать: орден Святой Анны IV степени с надписью «За храбрость» вы получили за раскрытие тайного революционного общества гимназистов или, быть может, вам удалось обнаружить антигосударственный заговор воспитанников Михайловского ремесленного училища? А может, супостаты осели в церковных стенах и пытались распространять вредные прокламации среди слушателей духовной семинарии? Или у монахинь в кельях обнаружили склад бомбистов?

– Перестаньте юродствовать, поручик. Но на ваш вопрос отвечу. Будучи в чине штабс-ротмистра 17-го драгунского Нижегородского Его Величества полка, я, так же как и вы, добровольцем отправился на японский фронт… Вы, насколько я знаю, тоже геройски проявили себя в Мукденском сражении и за это были награждены именными часами и Георгиевским крестом.

– Вот уж не ожидал… Вы уж извините, ротмистр, что я так сразу, не разобравшись… Словом, располагайтесь, хотя, согласитесь, как-то глупо в данной ситуации приглашать вас сесть, но на сегодняшний день и два последующих, ничего не поделаешь, – здесь мой дом. Так что милости прошу. – Васильчиков подошел совсем близко и после обмена рукопожатиями добавил: – А все-таки чертовски приятно встретить в этой степной глуши человека из славного боевого прошлого. Сраженье при Мукдене! Бог ты мой! Ох и дали мы им тогда прикурить! Искренне рад знакомству, но не буду возражать, если вы объясните цель столь неожиданного визита.

– Пожалуй, начну с конца. Я бы хотел просить вас принять участие в одной чрезвычайно опасной конной прогулке… по поимке бандитской шайки. Злодеи грабят почтовые кареты и расстреливают фельдъегерей. Мы считаем, что они виновны в целой череде убийств, гремевших на всю округу. Возможно, именно они и совершили то преступление, в котором вас подозревали. В операции задействован я, еще один полицейский и, надеюсь, вы… Поймите, нам нужен меткий стрелок и кандидатуру лучше вашей мне вряд ли удастся отыскать.

Васильчиков курил трубку и молчал. Но и Фаворский выдерживал паузу. Наконец поручик спросил:

– Когда планируете провести захват?

– Завтра.

– Ну что ж, я согласен. Но только одно условие: я бы не хотел после всего этого досиживать еще два дня в приятном обществе одного паука, двух тараканов и испуганной полевой мыши. Пусть меня выпустят.

– К сожалению, это относится к компетенции полкового начальства. Я лишь могу обещать, что буду ходатайствовать перед командованием о снятии с вас взыскания. Вот и все, что могу обещать. Как видите, не густо.

– Ну, и ладно. А что сейчас? – оживился арестант.

– Я договорился с дежурным офицером, и вас на время освободят. Хотел бы предложить вам отужинать. Моя кухарка приготовила отменное заливное из осетрины, и я бы с удовольствием разделил его с вами. Ничего не поделаешь, тут уж без полуштофа не обойтись. К тому же у меня найдется свободный угол, где вы могли бы переночевать, а завтра, рано утром, мы отправимся в дорогу. Путь неблизкий, и будет уйма времени, чтобы обсудить все детали предстоящего захвата.

– С удовольствием принимаю ваше предложение. Но на пару минут мне надобно забежать к себе домой и привести себя в порядок. А еще пусть мне вернут мое личное оружие.

– Об этом не беспокойтесь. Ну что, вперед?

– По ко́ням!

Каширину не спалось. Всю ночь он смотрел в потолок и мысленно прощался с женой, а когда убедился, что она спит, Антон Филаретович тихо, чтобы никого не разбудить, прошлепал босыми ногами по холодному полу в детскую. Переходя от одной кроватки к другой, он умиленно рассматривал, будто стараясь навечно запечатлеть в памяти, лица спящих детей: маленькую Дашеньку, шестилетнюю Алевтинку и старшенького Гришу, уснувшего вместе с деревянным наганом, подаренным на день рождения. «Куда же они, сердешные, без отца-то денутся?! Пропадут, как пить дать пропадут!» – мысленно разговаривал сам с собой глава семейства, а комок невыносимо близко подкатывался к горлу, и слезы предательски выступали на глазах. Горестно вздохнув, полицейский взял коробку папирос, нащупал на полочке спички и прямо в исподнем тихо вышел из дома. Примостившись на деревянном покосившемся порожке, он закурил и уже со второй затяжки почувствовал, как понемногу стала уходить тревога. «Да что это я, в самом-то деле, раскис. Может, все и образуется еще. Рано это я себя хоронить-то начал, рано».

Среди всех, кто его знал и кому приходилось с ним сталкиваться, он считался человеком злым и потому малоприятным. Грубость, колкость, издевательские высказывания в адрес окружающих людей были обычной манерой поведения полицейского. И даже подобострастное отношение к начальству все равно не скрывало злого выражения холодных глаз в момент, когда лицо растягивалось в неестественно широкой улыбке. Сказать, что его не любили, было бы не полной правдой – его боялись и оттого тайно ненавидели. Но это на работе, а дома…

Возвращаясь со службы, Каширин часто приносил гостинцы в кульках из синей сахарной бумаги и, поочередно расцеловав носившихся вокруг детей, самолично раздавал сласти, а потом нежно касался губами щеки любимой и единственной – Наташеньки, или Натальи Николаевны, как иногда, переходя на официальный тон, он ее называл. Такое случалось в минуты ссор, что для них было большой редкостью. Для Антона Филаретовича других женщин, кроме жены, не существовало, то есть они были, но именовались они совсем по-другому («бабы», «дамочки», «стервы» и «всяческие финтюрлютки») и предназначались лишь для коротких плотских утех.

История любви этого человека была трагичной и на всю жизнь изменила его самого, безжалостно выпотрошив из него доброту и сострадание к тем, кто не входил в круг его близких.

Десять лет назад тогда еще молодой полицейский служил помощником участкового пристава, перебивался с хлеба на воду и снимал комнатку в сыром подвальном помещении с окном под потолком. А через стенку располагалась харчевня самого низкого пошиба, куда наведывалась вся голытьба. Соседство, прямо скажем, не из приятных, но был в этом и свой положительный момент. Антону по-соседски за копейки всегда наливали тарелку наваристого супа и подавали кашу со шкварками. Заметил как-то он, что подходит к дверям трактира статная молодая особа необыкновенной красоты и, боясь войти внутрь, преданно ждет у дверей, пока ее супружник – старый бородатый мужик, занимавшийся частным извозом, до краев не наполнит ненасытную утробу вином и соизволит пойти домой. И тогда, поддерживая мужа за руку и краснея от пошлых выкриков его пьяных собутыльников, она покорно тащила благоверного вниз по Ясеновской улице. От этой печальной картины в груди у Каширина что-то перевернулось, и однажды, не выдержав, он подошел к женщине и предложил помощь…

Вдвоем, подшучивая над пьянчугой, они быстро донесли непослушное тело до хаты и положили на кровать. Наталья, как звали незнакомку, угостила Антона чаем и поведала историю непростой жизни. В девяносто пятом году отец выдал ее замуж за мещанина – Матвея Поликарповича Барыкина, подрядчика по доставке камня с карьеров на городские стройки. Но в прошлом году все изменилось, и городская управа стала устраивать торги по распределению подрядов. Барыкину не повезло, и он остался без заказов. Лошадей с подводами пришлось продать. На вырученные деньги он купил новый экипаж с рессорами, на дутых резиновых шинах и стал извозчиком. Но вино его сгубило. И если раньше он пил только после работы, то теперь запои могли продолжаться несколько дней кряду, и в это время Матвей беспричинно избивал жену, ревнуя к первому встречному. В том, что у них не было детей, он винил только ее, хвастаясь несметным количеством незаконнорожденных отпрысков на стороне. Одним словом, не жизнь, а маята.