— Кто ж его закопал, сердечного?

— Я думаю, скорее всего, он находился в подземелье по собственной воле, но внезапно произошел обвал.

— Хорошо, но зачем тогда он забрался в эти адовы катакомбы?

— Этого я пока не знаю. У меня есть только предположения, а их, как вам известно, я не озвучиваю. Кстати, насколько продвинулись ваши успехи по поиску клада? Уже нашли что-нибудь?

— Да бросьте, — махнул рукой полицейский, и по его лицу пробежала едва заметная тень обиды, — это у Антона Филаретовича ненужное рвение. Ему под каждым камнем клад мерещится да ордена с чинами… А я, признаться, устал за последний год. Народец-то после беспорядков пятого года охамел: в церковь не ходят, стариков не уважают. Местная шпана совсем обнаглела, недавно один конокрад назвал себя политическим узником! Надо же! Да, сейчас всем тяжело… Вот друг-то ваш, Фаворский, совсем утомился. Смотрю как-то, а жена ему обеды прямо в жандармское отделение носит — видать, некогда сердечному даже домой наведаться! Даром что женился. Такая суета не по мне. Да и не в том я возрасте, чтобы по крышам и голубятням за ворами бегать. Мне бы с внуками карасей на Ртищевой даче удить. Об этом только и мечтаю. Но пока в отставку нельзя — выслуги не хватает, вот и тяну лямку… да-с, — горестно вздохнул Поляничко.

— Обещаю вам, что имя злодея вы узнаете первым и лично его арестуете. Но позвольте попросить вас об одном одолжении: если нельзя в данный момент освободить Аркадия Викторовича, то посодействуйте хотя бы, чтобы до суда он содержался в одиночной камере и без соседей, тем более бывших каторжан. Признаться, среди моих коллег ходят слухи о дружбе вашего помощника с самыми отпетыми головорезами Тюремного замка. Боюсь, как бы беды не случилось от излишнего служебного рвения господина Каширина.

— Не волнуйтесь, я этим займусь прямо сейчас.

— Благодарю вас, Ефим Андреевич. Позвольте откланяться. — Пожав руку сыщику, адвокат вышел на улицу.

Привычно выкидывая вперед трость, Ардашев спустился вниз по белокаменным порожкам соборной лестницы. На Николаевском проспекте гуляли парочки, бегали дети, и печально знакомая лоточница торговала сластями как раз напротив того скорбного места, где в прошлом году был задавлен рояльной струной известный на всю губернию негоциант Соломон Моисеевич Жих. Сев на новую, поставленную поодаль лавочку, Клим Пантелеевич достал монпансье, выудил понравившуюся конфетку и, отправив ее в рот, погрузился в раздумья, изредка отвечая легкими поклонами на почтительные приветствия прохожих.

Солнце закатывалось за горизонт, и наступал вечер. Но пройдет всего несколько часов, и он тоже растает, опустив за собой черный занавес ночи.

Трехъярусная звонница Варваринской церкви, точно устремленная ввысь белая птица, парила над зеленью обступивших ее со всех сторон деревьев. Отпевание Елизаветы Родионовны Загорской было назначено на три часа пополудни. Известие об этом облетело город мгновенно, и к указанному времени у храма Святой великомученицы Варвары собралась нескончаемая масса народа. Никто не ожидал, что за долгую жизнь Елизавета Родионовна помогла стольким людям. Немощные старики и молодые женщины, иноверцы в национальных одеждах и учителя местных гимназий, врачи психиатрической больницы и воспитатели сиротского приюта, представители городской управы и духовенства — все пришли почтить память благодетельницы, чье сердце билось заботой о простых горожанах.

Пройдя по каштановой аллее к церкви, Клим Пантелеевич заметил у притвора Савраскина. Чуть поодаль у ограды стояла Анна Перетягина и о чем-то разговаривала с невысоким усатым мужчиной лет тридцати пяти, в линялой рубахе и полосатых брюках, заправленных в пыльные сапоги. «Видимо, это и есть ее муж», — подумал Ардашев.

— Клим Пантелеевич, дорогой! — навстречу адвокату устремился газетчик.

Он взял присяжного поверенного за локоть и отвел в сторону, будто они встретились не на отпевании, а на журфиксе у старых знакомых.

— Как продвигается ваше расследование? Есть ли новости?

— Судя по всему, мне придется отстаивать невиновность Шахманского в суде.

— Позвольте от души поблагодарить вас за такое решение. Что бы там ни говорили, но я глубоко уверен в порядочности Аркадия Викторовича и желаю ему только добра. Как он там? Наверное, мучается, тяжело бедному, — вздохнул репортер. — Но ничего, теперь недолго осталось, если его взялся защищать знаменитый Ардашев.

— Спасибо за комплимент.

Савраскин оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не слышит, заговорщицки зашептал:

— Однако же странные нынче дела творятся. Мой сосед художник Раздольский последнее время ведет себя очень необычно: рано уходит, весь день его нет, и только поздно вечером появляется. У Глафиры Виссарионовны он добился разрешения вставить в свою дверь дополнительный внутренний замок, но дубликат ключа ей так и не вернул. Из-за этого горничная не может убирать в его комнате. Так верите, он сам полы моет. Раньше мы с ним вместе завтракали в кухмистерской, а теперь Модест туда ни ногой. Говорит, боится быть отравленным. А мне кажется, все это для отвода глаз. На самом деле он что-то скрывает.

— И что же?

— Все знают, что Модест Бенедиктович был в Алафузовском саду в день убийства Елизаветы Родионовны, и вроде бы все видели, как у пруда он что-то рисовал. Так?

— Допустим.

— А вот, например, Варенцов не может точно вспомнить, самого ли Раздольского он видел или только один его мольберт. Так-то. И еще позвольте небольшой пустячок-с: сегодня утром я слышал, как художник в коридоре о чем-то шептался с прислугой и, как мне кажется, даже угрожал ей. Вы уж простите, суть разговора я не разобрал, — извинительным тоном проговорил Савраскин. — Но стоило мне открыть дверь, как он моментально исчез, а Нюрка, вся заплаканная, побежала вниз.

— Вы, я вижу, очень наблюдательный человек, — похвалил собеседника Ардашев.

— Я, Клим Пантелеевич, чувствую в себе призвание сыщика и пытаюсь развивать интуицию и внимательность. Честно признаться, у нас в газете никто лучше меня не проводит журналистских расследований. Наш главный редактор меня даже отцом Брауном прозвал. А по мне — лучше бы жалованье поднял.

— Это уж точно. А вы сами не пытались расспросить камеристку?

— Да я Глафире обо всем поведал. Она Нюрку вызвала, а та — ни в какую! «Я, — говорит, — не обязана вам о своей личной жизни докладывать! Теперь не крепостное право! Не нравится — уйду к другим хозяевам». На том все и закончилось.

— А кто это рядом с ней? Муж?

— Он самый.

— А не могли бы вы дать ему какое-нибудь поручение, а я тем временем переговорю с ней? Может, выясню что-нибудь.

— Это для меня что доктору микстуру прописать, — хвастливо ответил Савраскин и подошел к супружеской чете. Он что-то сказал мужчине, тот понятливо кивнул и сразу отправился вниз по аллее к самому кладбищу. Улучив момент, Ардашев приблизился к горничной:

— Здравствуйте, Нюра. Мне необходимо с вами переговорить. — Прислуга согласно кивнула. — Вы, должно быть, понимаете, что Аркадию Викторовичу грозит бессрочная каторга?

— Да, — потупив взор, ответила женщина.

— Спасти его можете только вы. Мне известно, что в момент убийства Елизаветы Родионовны он находился с вами.

— Вам об этом, верно, художник сказал? — гордо вскинула голову домработница.

Адвокат молча кивнул.

— Он давеча говорил мне то же самое.

— И что же вы?

— Я отказалась… А он стал мне угрожать, что обо всем расскажет мужу.

— Но поймите же! Решается судьба небезразличного вам человека, и ваши показания могут сыграть весьма важную роль!

— Да? А какую роль они сыграют в моей судьбе? Вы об этом подумали? — Камеристка захлюпала носом. — Да Ерофей меня убьет!

— Но придет время, и ваши отношения перестанут быть тайной. Шила в мешке не утаишь.

— Аркадий обещал, что как только он вступит в наследство, то сразу же заберет меня к себе, и даже если я не получу церковного благословения на развод, то все равно мы останемся вместе.