Я, Виктор Брюлов, имел редкую возможность увидеть призрак родного города. Ни положенного в разгар дня шелеста голосов и смеха, ни цокота копыт, ни криков извозчиков. Очаги жизни, которые теплились за окнами домов, отгородились от улицы плотными занавесками, вмиг сделав пространство между стенами домов чужим и безжизненным. Глядя по сторонам, я легко мог вообразить, как, должно быть, жутко пройтись по улицам города, полностью оставленного людьми. Когда знаешь, что и за окнами домов только мертвый неподвижный воздух, когда из всех звуков существуют только те, что издаешь ты сам. А от любого постороннего скрипа или удара мороз по коже. Поразительно, как способно изменить облик вещей одно присутствие человека!

Благо, не так все выглядело жутко, как я нафантазировал, ощущение призрачности нарушали хотя бы белые гимнастерки городовых на постах. Сами городовые с тревогой вертели головами, то и дело пальцами ощупывали рукоять шашки. На безлюдных дорогах им была хорошо видна белая форма соседних постовых. Единственное, что успокаивало: если повозка вновь исторгнется из ада, сигнал по цепочке будет получен заблаговременно.

Всегда поражался способности нашего Верхнего Северска к распространению слухов. Вроде и жильцы по домам сидят, и на рынках сейчас ни души, но едва через Западные ворота прошла усиленная команда захвата в зеленых формах, за считанный час новость облетела весь город. Как будто между домами и особняками существовала своя сигнальная система, перебрасывающая весть, как жгучий уголек, с окраин к центру и обратно.

А спустя еще несколько часов над городом прокатился другой слух: как двенадцать человек в зеленых рубахах и шароварах вслед за большой телегой, накрытой покрывалом с золотым крестом, покинули город через те же западные ворота. И вот тут в полной мере раскрылась переменчивость, ветреность городских настроений. Что там говорить, я сам вздохнул с облегчением: если острожные ушли, да еще груженые, значит опасность миновала.

Видимо, так рассудили и жители. Солнце недалеко укатилось от южных ворот к западным, а улицы уже стали оживать. Повыползали первые дворники, зашуршали метлы. Как выздоравливающий организм, город принялся уничтожать последствия болезни. Довольно быстро очистились мостовые, головные уборы рядами разместились на карнизах первых этажей – ходи выбирай свою. Застучали молотки у тех, кому не повезло остаться с выбитыми оконными рамами.

Ожили и сами дома, с дребезжанием распахивались глазницы окон, из них высовывались хозяйки, красивые и не очень, улицы наполнялись возбужденными голосами. Одно удовольствие шагать по дороге, когда у тебя над головой женщины, кто в сорочках, кто в дневных платьях, свешиваются на локтях через подоконник и в жгучем желании обсудить произошедшее с соседками не замечают, какой эффект производят на мужчин внизу. А в случайных взглядах, попавших на тебя, читается участие, как будто мы вместе пережили беду, как будто эта беда сблизила нас, совершенно незнакомых.

На моих глазах один дворник с волнением скреб, скреб бороду, наконец решился – пан или пропал! – крикнул молоденькой девушке на втором этаже:

– Марья Петровна, что здоровьице ваше?

Та только сейчас его заметила, замахала рукой, крикнула в ответ звонким, как бег ручейка, голосом:

– Матвей Кириллыч, здравствуйте! Говорят, поймали злодея?

Дворник отчего-то вконец разнервничался, стянул кепку, вытер испарину на лбу. Потом понял, что надо ответить, сделал неопределенный жест вслед ушедшим служащим острога. Но ни слова с его губ так и не сорвалось. Краснея и конфузясь, он постоял с протянутой в сторону ворот рукой, а затем с несчастным видом отвернулся и продолжил мести мостовую.

Просыпалось и движение на дорогах, показались первые коляски, сопровождаемые неспешным цокотом копыт. Пешеходы пока еще не спешили каждый по своим делам, а сбивались группами, горячо делились впечатлениями. Я шел по набухающим людьми улицам и бессмысленно улыбался. В воздухе руками можно было пощупать ощущение всеобщей близости. Улыбнись сейчас любому, заговори с ним – и наткнешься на такой же теплый участливый ответ. Как бы цинично ни звучало, но люблю я людей, только что переживших общую беду. Вот люблю – и все тут!..

Однако пора бы перейти к делу, опять ваш покорный слуга получит нагоняй от редактора за пространные отступления!..

Несмотря на усталость, несмотря на пережитое потрясение, отправленные в острог посыльные согласились встретиться и рассказать, что же приключилось с ними в дороге, действительно ли «дьявольская колесница» бросилась в погоню, как какая-нибудь расчетливая хищница:

«От Западных ворот до острога ровно десять верст, мы гнали лошадей на пределе их сил. Когда около трех верст осталось позади, меня посетило странное предчувствие. Знаете, бывает спиной чувствуешь чужой взгляд. Вот и мне почудился чей-то пристальный взгляд, и взгляд этот как будто предупреждал: «Сзади, сзади!»

Пересилить ощущение я не смог и обернулся. В полуверсте за нами на дороге стоял столб пыли. Ну, думаю, кого-то еще послали, чтобы наверняка, в таком-то деле лучше подстраховаться. Через несколько минут снова оглядываюсь – а столб пыли уже на четверть версты ближе. Да что ж мы, на месте стоим? Что за чудо-конь нас как гусениц нагоняет? Раз обернулся, два, на третий у меня внутренности так и ухнули в пятки: в облаке пыли маячит наша старая знакомая. Я кричу напарнику: «Ерема, обернись!»

Ерема у нас скор на крепкое словцо, я уж цитировать не стану. Как давай мы настегивать коней – а толку, последние жилы рвут. Сзади грохот настигает, да так стремительно, будто и правда на месте стоим. Все, думаю, вот оно. Сейчас вместе с конем в воздухе кувыркнемся, и Гнедик мой, с которым столько пережито, хребтину-то мне и переломит своим весом…

Зажмурился я, готовый принять неизбежное, только мелькнула мысль, успею, нет последний разок крест на себя положить, как грохот ни с того ни с сего оборвался. Уж не знаю, что там у кареты на уме и что заставило ее остановиться в шаге от цели.

Мы с Еремой придержали коней, может, наконец, колеса у ней не выдержали, у любой нормальной кареты давно бы развалились. Оборачиваемся – нет, колеса на месте, других серьезных повреждений, кроме обломанного дышла, не видно. «Поехали от греха подальше», – говорю Ереме.

Не успел договорить, обе дверцы кареты рывком распахнулись – будто майский жук выбросил крылья. Мы с Еремой замерли, у меня со страху локти примерзли к спине. Карета медленно просела на левый бок, точь-в-точь как если бы пассажир стал на подножку. Господи, думаю, что ж за чудище сейчас выползет на свет божий? Чуть задержавшись в таком положении, карета мягко выровнялась, будто пассажир сошел с подножки. Но никого мы с Еремой не увидели, переглянулись между собой недоуменно. Я опять было кивнул в сторону острога, нечего нам тут делать, пускай разбираются те, кто в этом что-то понимают. Однако дьявольский экипаж опять заставил обратить на себя внимание, заскрипели рессоры, корпус грузно просел на другой бок. Затем вновь выровнялся, освободившись от ноши. Знать бы еще, что за ноша такая…

У меня мелькнула мысль, а не приближаются ли прямо сейчас вылезшие седоки к нашим лошадям. Мой Гнедик, казалось, тоже почуял неладное, начал пофыркивать, переминаться, конь Еремы попятился бочком. А карета и не думала униматься, вновь склонилась на бок, потом сразу на другой. Не успели мы развернуть коней, чтобы скорей убраться от этой чертовщины, карета принялась раскачиваться с боку на бок, все быстрее и быстрее, словно изнутри целая рота мушкетеров выскакивала на построение. Уже через несколько мгновений скрип рессор стал почти непрерывным.

Батюшки-святы, да что ж это деется!.. От такого зрелища у меня даже на руках волосы встопорщились, Гнедик с испуганным ржанием взвинтился на дыбы, едва не сбросив меня на землю.

«Уходим, Евсеич!» – в панике крикнул Ерема. И мы сорвались с места, как ужаленные в спины. Я обернулся на скаку. Если бы кареты могли испытывать эмоции, я бы сказал, эта посмотрела на наше бегство с большим удивлением. Она замерла, свесившись влево, – так, бывает, собака, склонив голову набок, следит за таинственными действиями хозяина, – и в таком положении кинулась вдогонку.