– Парфен, – заговорил я тихо, – а ты дверь на засов запирал?

Бледность моментально залила лицо гостя. Ответа уже не требовалось, за окном, тихо покачиваясь, проплыла тень. Как совсем недавно за Парфеном, снаружи хлопнула дверь. Спустя миг за стеной послышалось назойливое шебуршание, будто в сени пустили собаку. Началась какая-то возня по доскам кухонной двери. «Я так ручку в темноте ищу», – пронеслось у меня в голове.

Только подумал – кухонная дверь провалилась в черноту сеней, ну точь-в-точь крышка гроба распахнулась! Парфен зажал рот рукой, мне показалось, с его стороны прозвучал еле уловимый, тоньше мышиного писк.

Ночной посетитель перешагнул порог.

Все как и говорил Парфен: глаза как угли, такими хоть дрова в печи поджигай, синющий, будто зиму пролежал в ледяной воде, руки изглоданы. Больших трудов стоило оторвать глаза от белых трубок костей, видневшихся в самых изъеденных местах. Одежда на нем почти вся истлела, небольшие лоскуты ткани едва прикрывали срам. Вместе с ним в дом хлынул запах сырой земли.

Пришелец постоял на пороге, давая получше себя разглядеть. На двух людей, окаменевших за столом, даже не взглянул. Не поворачивая головы, он поплелся мимо кухни в горницу. Если бы Парфен вытянул в его сторону ногу, мог бы коснуться наполовину голого бедра. Походка у нашего гостя была такой, будто у него вместо ног негнущиеся жерди. Видно, не расходился еще после долгого лежания.

Мы с Парфеном переглянулись и стали прислушиваться, боясь шелохнуться. Минуты тянулись медленно и туго, как резина, из горницы доносилось вполне обыденное копошение, как если бы я вернулся домой изрядно подвыпивши. Хлопнул ящик комода, загремела опрокинутая лавка, с деревянным стуком покатилось ведро. Тут на какую-то секунду звуки прекратились. Я было решил, происшествие с ведром заинтересовало покойника, но нет, тишину нарушил треск рвущейся ткани.

Мы с Парфеном вновь взглянули друг на друга. Одними глазами я указал на кухонную дверь. Если бежать, то лучшего времени не найти. Ночь пересидим у Парфена, а наутро поглядим, что осталось от моей хаты. Но тот испуганно замотал головой, да я уж и сам отбросил эту мысль – сиплое дыхание погромщика начало приближаться. Опять в ноздри ударил запах подземной сырости.

Погромщик и на сей раз не повернул в нашу сторону головы, поковылял прямиком к выходу. За ним, цепляясь за костлявые пальцы стопы, по полу волочилась добрая треть моего пледа. На пороге плед зацепился за гвоздь, соскользнул с синей стопы, и так и остался лежать, часть в кухне, часть в сенях.

Как за любым уходящим от меня гостем, за покойником сперва хлопнула уличная дверь, потом, через какое-то время, проскрипела калитка. После калитки его сопроводил лай соседской собаки.

Мы молча смотрели туда, где скрылась почти голая спина мертвеца. Парфен первым нарушил молчание:

– Что это было, Нилыч?

– Не иначе сивушный дух ему нюх перебил, – предположил я.

Парфен обрадовался простому объяснению. Как не радоваться, дедовская мудрость гласит: «Любая нежить вполовину не так страшна, ежели понимать ее поступки»! В честь освобождения от смерти в муках мы опорожнили еще по кружке. Я вытер губы рукавом, отставил кружку и долгим внимательным взглядом посмотрел на друга. Тот вдруг заерзал, заподозрив неладное, стал коситься на меня с тревогой. В такие минуты глаза мои не могли оторваться от его тонкой губы, по которой ус трепетной волной перебегал из одного уголка рта в другой.

– Не посрамим деда, Парфен? – наконец изрек я.

Тонкий ус дрогнул и остановился.

– Что ты имеешь в виду, Нилыч?

Я помолчал в задумчивости, потом хлопнул ладонью по столу.

– Вот что, – решил я, – там за печкой осиновое полено, тащи его сюда! А я в сени за топором.

– Зачем это, Нилыч?

– Будем осиновый кол делать!

– Осиновый? – переспросил он, поерзав на скамье.

– Только осиновый и подойдет. Кто кроме нас, Парфен?

Парфен нервно двинул плечами, оправляя блузу, глаза мышкой метнулись через плечо на дверь, затем вернулись на меня. Он посидел, заламывая руки, лицо забегало особенно шустро, выдавая крайнюю степень борьбы. Наконец он вздохнул покорно, натянул картуз на плешивую макушку:

– Ну, ежели некому…

Если у меня и были какие сомнения относительно задуманного, тут они рассеялись окончательно. Один я бы вряд ли справился, но теперь убедился наверняка, Петра Ильича Парфена соплей не перешибешь!..

Кол вышел знатный, длиной от плеча до запястья, толщиной с упитанную икру. Парфен с сожалением проводил взглядом скрывшуюся под столом бутыль. Я отряхнул с колен стружки, сунул кол под мышку.

– Возьмем у Агафона кувалду, – напутствовал я.

С огрызком пледа на пороге можно было не церемониться, я прошагал по нему в сапогах, все одно на выброс. Парфен обошел его бочком и пробкой выскочил в дверной проем, как будто плед пытался схватить его за пятку.

Стоило скрипнуть калиткой, в который раз за ночь разбрехалась соседская собака. В конце улицы разбуженные псы лениво подгавкивали. Мы с Парфеном приблизились к воротам Агафона и услышали за забором злой оклик:

– А ну цыц, холера! Ни сна, ни покоя от тебя!..

– Здорово, Агафоныч! – крикнул я.

Как известно, собака – отражение хозяина. Если собака соседа вас терпеть не может, вывод, что говорится, напрашивается. В случае с Агафоном правило сбоя не дает, он нас с Парфеном всегда недолюбливал. И тут уж два варианта: либо дело в нас, либо – в нем, третьего не дано.

Из-за низенького забора высунулся кряжистый мужик в ночной рубашке. Он смерил нас хмурым взглядом.

– Здоровей видали, – бросил неохотно. – Это вы здесь, что ли, по ночам шастаете, людям спать не даете?

– Как тебе сказать, – ответил я загадочно, – где мы, где не мы… Агафоныч, по-соседски, дай кувалду до завтра, во как нужна!

Сосед долго глядел на нас с подозрением. Парфен под его взглядом начал мелко возиться, словно червяк заполз ему под блузу, поскреб бок, поправил воротник.

– Зачем вам кувалда посреди ночи?

– Будем восстанавливать естественный ход вещей, – сообщил я деликатно.

– Мертвым место там, где им место, – добавил Парфен. Агафон снова остановил на нем тяжелый взгляд. Мой товарищ опустил голову, чуть отступил в темноту за моей спиной. Немного выждав, скажем ли еще что, Агафон раздраженно махнул на нас, пошагал к крыльцу. Долгую минуту он не показывался в темном проеме, я уж думал, придется будить кого-то еще, но тут он вернулся с огромной кувалдой. Такой не то что кол, бревно можно вогнать в любого покойника, боек размером с голову гимназиста-первоклассника.

– Вот это инструмент! – восхитился я. – То, что надо!

Агафон швырнул кувалду через забор.

– Завтра с утра жду обратно.

– Доставим в целости и сохранности, – пообещал я.

– Ты нас знаешь, – поставил точку Парфен.

Агафон поморщился. Уходя, бросил в сердцах:

– Глаза б мои вас не видели!..

А мы люди не гордые, ваш инструмент – наша исполнительность. Пошагали с Парфеном по дороге в ночь.

Хороша ночь в деревне! Воздух – что вода колодезная пахарю, невозможно насытиться. Невесомый, при том что густо унавоженный, тянешь его, тянешь – уж больше некуда, ребра трещат, а все мало! Кто в детстве не пробовал вдохнуть столько, чтоб насытиться? И как, получалось? То-то! Быстрей сознание потеряешь.

Особо люблю ясные ночи, почти как сейчас – как раз луна выглянула. Да еще если чуть подморозит… Это самое милое дело, когда подморозит! Попробуй в такую ночь дышать полной грудью – голова мигом пьянеет, как с доброй чарки. Поди потом разбери: то ли от опьянения в ушах у тебя звон, то ли сам воздух начинает звенеть хрустальной чистотой. Вот если воздух и может звенеть, то это пожалуйста, это к нам в деревню! Тут вам не город. В городе разве люди дышат? Раз дохнешь глубже – будь добр отхаркать пыль!

У меня сын в город уехал, женился там, меня звал. А то я не знаю, как их по молодости утягивает, знавали и мы ту жажду. Перебесится, вспомнит про родную природу, и прибьет его обратно, как бревно волной к берегу. Так что увольте-с, вы уж там как-нибудь сами, дорогая редакция, а Налим Нилычу и здесь неплохо дышится!..