Нас с Парфеном часто можно встретить на дороге в вечернее время суток. Ежели еще горячительного в меру употребишь – тут сам Бог велел сапоги на ноги – и в добрый путь, мир посмотреть, себя показать. К Матрене, опять же, заглянуть в соседнюю деревню, в Шапошное. Соседи, видя наши фигуры на фоне темнеющего неба, посмеиваются, мол, опять Нилыч ослика выгуливает. Рискну предположить.

Есть у Парфена такая особенность: как бы медленно мы ни шли, он все время оказывается позади, за плечом. То ли в силу коротких ног, то ли в пути его одолевает рассеянная сонливость, что ни делай, он неизменно начинал отставать. Когда отстанет изрядно, вдруг вскинет голову, словно опомнившись, засучит ногами, нагоняя. Несколько шагов еще чувствуешь плечом его дыхание, а потом все сначала. Прибавьте сюда гнутую колесом спину, которая распрямляется, только когда дело близится к середине бутылки. Тогда он весь преображается, расцветает, начинает щегольски подкручивать тоненькие кончики усов. Но в обычное время даже в теплую погоду вечно ежится, без нужды подтягивает воротник и оставляет руки висеть там, будто нарочно, чтобы они тянули голову к земле.

Черт его знает, может со стороны и правда похоже, что навьюченного осла то и дело подтягивают за уздечку. Но мы с Парфеном не обижаемся, мы натуры не мелочные, не злобивые.

Ближе к середине деревни я обнаружил, что от недавних унылых настроений не осталось следа. Теперь-то я точно знаю, что за беду напророчила бессонница, теперь поглядим, кто кого.

Сзади раздался запыхавшийся голос Парфена:

– Где искать будем, Нилыч? В голову к мертвяку не залезешь, чего он там себе думает, куда решит пойти? Может статься, всю ночь зря проходим, а его уж след простыл!

Сегодня Парфен отставал пуще обычного. Тяжеленная кувалда то и дело соскальзывала с щуплого покатого плеча. Как ни силился он прижимать ее подбородком и обеими руками, время от времени до меня доносился глухой удар об землю. В такие моменты бедный Парфен выгибался ужом, подставляя плечо под рукоять, и обеими руками, как рычагом, взваливал кувалду на место. Щадя его самолюбие, помощи я не предлагал, но все ж старался идти помедленней.

– Где, говоришь, ты его встретил? – спросил я раздумчиво.

– У Прокофьи. Но это ведь как, знаешь, как молния, которая дважды в одно дерево ни в жисть не попадет!

– Молния может и не попадет, – сказал я, замедляя шаг, – а мертвяк – с пребольшим себе удовольствием.

Я остановился и поднял руку, давая знак Парфену. Тот ткнулся макушкой в мою лопатку, следом послышался тяжелый стук об землю.

– Как заказывали, – кивнул я удовлетворенно.

Парфен проследил взглядом за моим указующим пальцем. На крыльце у Прокофьи явно хозяйничала какая-то тень. Она то подходила к окну и подолгу стояла, прижимаясь лицом к стеклу, то возвращалась к двери, и тогда в ночной тиши слышалось негромкое поскребывание, постукиванье дерева о дерево. Молодец Прокофья, заперлась.

Двигалась тень уже не так неуклюже, расходился покойничек, ночью от живого не отличишь. Пока в горло не вцепится.

Я кивнул на кусты вдоль забора:

– С огорода зайдем. Возьмем его врасплох.

– Заслышит небось, Налимушка?

– Не заслышит. Мы к нему тише воды, ниже прокофьиной картошки.

Продравшись сквозь кусты, я нащупал верхушку забора. В силу своего роста легко перемахнул на ту сторону. У Парфена прошло не так просто. Он сперва повесил с плеча на забор кувалду, за конец рукояти перекинул ее мне вослед. Сам потом долго подтыкал блузу, подтягивал поясок, проверял, не зацепляют ли ветки подол, руками пощупал, крепки ли доски. Наконец повис на заборе подбородком, сперва показалась худенькая нога, затем вдоль верхушки забора вытянулся он весь. Полежал там, словно нашел удобную лавку, и через мгновение с коротким писком шлепнулся бочиной в кусты по сю сторону.

Я медленно пополз между огородными рядами к крыльцу. Позади меня нагнал горячечный шепот с нотками паники:

– Нилыч, кувалду не могу найти. Кувалда пропала, Нилыч! Как же мы без кувалды? У-уй…

– Нашел?

– Нашел.

Я пополз дальше, пока не приблизился к крыльцу на расстояние четырех шагов. Сзади пыхтя и обливаясь потом подтянулся Парфен. От плетущейся вдоль стены фигуры послышалось хлюпающее сопение, будто дышать ей приходится через наполненное слюной горло. Фигура неторопливо прошла мимо нас, наполнив воздух могильной вонью, подошла вплотную к окну и замерла, вглядываясь в кухню Прокофьи. Мертвяку, насколько мне известно, положено быть слепым, этот себя как слепой не вел. Неужели и правда что-то видит внутри?

Я решил, что момент упускать нельзя, набрал в грудь воздуха и гаркнул:

– Глуши его, Парфен!..

Парфен с неестественно высоким взвизгом вскочил на ноги, обеими руками схватился за конец рукояти – и давай раскручиваться, постепенно задирая кувалду выше. От греха подальше, я растянулся в траве плашмя. Парфен маленькими шажочками подвигался к мертвяку, кувалда кружилась в воздухе, аки смертоносная карусель. Мертвяк сразу почуял неладное, отвернулся от окна, обгрызенные до кости руки потянулись к близкому обеду. Раздался влажный хруст, тело покойника отлетело, как кукла, врезалось в стойку навеса и бездвижным мешком шлепнулось на землю.

Молотобоец Парфен продолжал крутиться вокруг своей оси. С чувством тревоги за друга я вдруг понял, если остановится, кувалда под собственным весом переломает ему ноги. Понял это и Парфен.

– Нилыч! – взвыл он, продолжая крутиться. – Нилыч!..

Другого выхода не оставалось, пальцы на рукояти разжались. В ночной тишине звон бьющегося стекла прозвучал настолько оглушительно, что залаяли собаки в конце улицы. Из окна, в котором скрылась рукоять кувалды, вырвался пронзительный бабий вопль, способный мертвеца заставить поежиться.

Я неторопливо поднялся, отряхивая колени, приблизился к окну. Вопль и не думал прерываться. Кто бы заподозрил столько мощи в старом теле, ощущение такое, будто весь ее домина вопит от ужаса.

– Во глотка! – сказал я восхищенно. – Передохни хоть, Сирена! Хочешь, чтоб у нас кровь из ушей пошла?

Вопль оборвался. Какое-то время безмолвие ночи нарушало лишь далекое гавканье. В темный проем окна высунулась седая растрепанная голова.

– Налимка, ты, что ли?

– Ну!

Она похлопала глазами, глядя на меня, и вдруг взорвалась:

– Ах ты ж ирод ты проклятый! Что ж ты у меня под окнами ходишь скребешься, будто покойник с того свету! Я со страху чуть Богу душу не отдала, все, думаю, отмучилась Прокофья!..

Не ожидая такого напора, я попятился от окна.

– Вот дура баба, – изумился я, – мы ей душу бессмертную спасаем, она нас же еще мордовать! Хоть бы спасибо сказала. Выручай вас после этого! Давай заканчивать, Парфен.

Услышав последние слова, она высунула голову еще дальше:

– И этот заморыш здесь? Ну сейчас я к вам выйду, сейчас и за страх, и за окно, за все спрошу!..

И с решительным видом растворилась в черноте кухни. У меня мелькнула мысль, что зря Парфен стоит так близко к крыльцу. Прокофья баба категоричная, неделикатная, чужое чувство достоинства щадить не станет.

За дверью заскрипели половицы, со стуком откинулась деревянная задвижка. Петровна выстрелила наружу как бойкий кабанчик, выпущенный из загона. Мертвец спас многострадальную голову моего друга – взгляд старухи наткнулся на неподвижное тело под крыльцом.

– Ой, Х-х-хосподи!.. – со страху Прокофья даже присела, чугунная сковородка грохнулась на доски. – Это что же это? Ужель взаправду покойник?!

– Не самый образцовый, врать не будем, – признал я. Краем глаза я заметил, как начали шевелиться усы Парфена, постепенно разгоняясь. Это и в обычное время дурная примета, в наших обстоятельствах к подобным деталям следует относиться с особым вниманием.

Мои подозрения быстро оправдались.

– Нилыч, – тихо позвал Парфен, – кажется, он оживает. Как будто пальцем шевелит…

Я вгляделся в темноту, подтвердил:

– Палец определенно пришел в движение.