С этими словами он привстал и поклонился.

Я тоже назвалась.

– Боюсь признаться, но никогда не слышала Вашего имени, – просто сказала я. – Вы – немец?

– Не совсем, – уклончиво ответил он. – Что же касается того, что Вы ничего не слышали обо мне – что ж, это даже приятно слышать. В какой-то степени это напоминает о том, что каких бы высот вы не достигли, всегда останутся те, кто ничего о вас не слышал. Это возвращает вас на землю.

Из его слов стало ясно, что писатель передо мной известный – он только что ловко дал мне это понять, очевидно, удивлённый моим невежеством.

– Что же Вы пишете, месье Вольф? – мне было любопытно и досадно одновременно; мне совершенно не хотелось, чтобы место, которое я так любила, осталось в его памяти, как беспросветная глушь.

– О, прошу Вас и умоляю, зовите меня Йонас! – пламенно попросил он. – Эти официальные обращения сводят меня с ума, честное слово! Люди разговаривают с вами так, как если бы вы были сделаны из хрусталя и вот-вот разобьетесь, если с вами неосторожно обращаться. При этом, скорее всего, они не читали ничего из того, что вышло из-под вашего пера в результате проведённых вами бессонных ночей, которых были десятки, а может быть – кто знает? – и сотни.

– Что ж, многие довольствуются обёрткой, не заботясь при этом о содержимом, – заметила я, в глубине души слегка улыбнувшись пафосности его манеры излагать свои мысли. – О чём же Ваши книги?

– Я скажу Вам больше, моя дорогая Леа, – утомлённым голосом сообщил он, словно не услышав вопроса, – они видят только обёртку, исключительно обёртку и совершенно наплевали на содержимое. Да, да, именно наплевали. Их влекут яркие цвета и громкие звуки, будь то триумфальное ликование фанфар или звук проламываемого черепа, и им одинаково милы вид пролитой крови и разнообразие палитры на картине, при условии, впрочем, что художник прославлен на весь мир. Их привлекает всё, что лежит на поверхности, словно под гипнозом повторяют они чужие имена, если все поступают так же, и их не заботит, добрые ли они или покрыты плесенью и прокляты (лишь бы позвучнее!) – ведь знатоки всегда ставят себя выше предмета, который обсуждают, и даже предмет не смеет знать самого себя так, как знают его они. Но, поверьте, за всем этим стоит всего лишь одно движение души, единственной целью которого стоит приблизиться к предмету настолько близко, насколько он позволяет им это сделать, и они ухватятся для этого за любые способы и любые средства – ведь нет разницы между добром и злом, как нет границы между любовью и ненавистью.

– Я не могу с Вами согласиться, – вежливо, но твердо возразила я, – если бы не существовало границы между добром и злом, то не было бы ни любви, ни ненависти.

– Вы совершенно правы! – воскликнул писатель. – Именно! Удивительно точно подмечено! Но только вот курьёз: люди, ещё вчера страстно друг друга любившие, уже сегодня, например, могут вполне друг друга зарезать, в точности, как режут курицу. Где же, по-вашему, проходит эта граница?

– В душе человеческой, – ответила я. – Только она способна поделить мир на черное и белое.

– Прекрасно! – вскричал Йонас. – Просто превосходно! Уверяю Вас, никто не смог бы сказать этого лучше! Но только душе человеческой ничего поделить совершенно невозможно, потому как времени у неё на это нет.

– То есть как это – нет? – заморгала я, поразившись такому невероятному аргументу.

– А так вот и нет! – отрезал он. – Душа человеческая слишком занята философией и всегда была занята только ею. У неё великие сложности с принятием даже простых решений, не говоря уже о том, чтобы поделить такую громадную вещь, как целый мир, на чёрное и белое. Она колеблется в поисках золотой середины в целом океане полутонов, которые слепят ей глаза, но постепенно начинает привыкать и к этому: теперь она различает среди них такие, что ей не хватит целой жизни на их классификацию. Разницей между ними может оказаться теперь всего лишь какая-нибудь жалкая пара молекул. Ни о каких решительных действиях, разумеется, не может быть и речи, дай бог разобраться в собственной лаборатории. Человек, который тем временем ждёт ответа, видит совершенно обратное, а именно, как она запутывает его всё дальше и больше; она, эта Ваша душа, тратит на это всё своё время, которого ей действительно не жаль, ибо его просто для неё не существует. Но любому, даже ангельскому терпению, как известно когда-нибудь приходит конец.

И тогда человек начинает действовать, ибо в отличие от души, дни у него имеют счёт. Он действует тем быстрее, чем больше его ужасает упущенное безвозвратно время: он считает себя обманутым собственной душой – забавно, не правда ли? – и страшно торопится. Он ничего не изобретает и использует те же методы, её методы, даже не подозревая об этом; стараясь дойти до сути вещей, он всего лишь заходит теперь с противоположной стороны, но воображает себе, что выбрал иной путь. Суть вещей должна теперь лежать на поверхности, слишком много времени потеряно в попытках обнаружить её в лабиринтах с тысячами подземных ходов – теперь его, человека, интересует только оболочка. Он бросается на неё, как ворона на блестящую монетку, не важно золото это или нет. Но у него нет встроенных детекторов золота; душа же человеческая, как Вы её называете, уже подвела его однажды, и он скорее сунет голову в петлю, чем попросит у неё помощи. В попытках определить, золото это или нет, он здорово рискует переломать себе все кости, но хуже всего то, что для него это теперь единственный способ. Чтобы убедиться, крепок ли стул, нужно на него сесть. Но и это отвечает на вопрос лишь отчасти. Если он не развалится немедленно, это может говорить лишь о том, что он собирается сделать это позже, а отнюдь не о его крепости. И упадёт ли с него сидящий или своевременно покинет его – всего лишь вопросы времени. Незадача лишь в том, что у него нет этого времени, и он не может потратить вечность на поиски и наблюдения, если хочет, чтобы его собственная жизнь чем-то отличалась от жизни полевого цветка.

– Не знаю, почему Вы считаете, что человек видит лишь одну оболочку, – решительно возразила я; мне, признаться, не слишком нравилась категоричность его суждений. – А если бы и так, Вы не можете обвинять его в том, что творит, например, целое сообщество, забавляясь, словно пакостное и гадкое дитя, с истинными ценностями, как с пластмассовыми игрушками, и запутывая всех на свете.

– Виноват, но только эти Ваши истинные ценности у всех разные, – поморщился писатель. – К тому же если Вы намекаете на общество, которое человечка (он так и выразился – человечка) окружает, никто не позволит управлять собой во вред себе же самому. Итак, если это происходит по воле человека, то именно его и следует в этом обвинять; если против его воли, то ему следует поздравить себя в собственной феноменальной глупости, ибо он создал такое общество, которое приносит ему один только вред. На его месте, я сделал бы это письменно, – с холодной иронией закончил он.

Я никак не желала соглашаться с его возмутительной безапелляционностью, поэтому снова попробовала возражать:

– Мне жаль, но всё не так однозначно, как Вы описываете.

– И мне жаль, – согласился писатель, – но только я ничего не описываю, всё это именно так и есть, а Вы только сию минуту согласились со мной. И правильно сделали, – продолжал он, ничуть не смущаясь моим справедливым удивлением, поскольку я ни с чем не соглашалась. – Мир, безусловно, разделён на части, и все они постоянно норовят вцепиться друг другу в горло. Никому не интересно сколько их, но всё это слишком сложно для того, чтобы уместить его в двухцветность. Попросту говоря, он не может быть чёрным или белым, именно потому, что, как Вы только что сказали, – здесь он сладко, по-кошачьи, зажмурился, словно пробуя на вкус каждое слово, – всё не так однозначно.

– Разве клятвы написаны серыми чернилами? – внушительно спросила я.

Не скоро я забуду тяжелый взгляд, которым он наградил меня, хотя удержал его не более секунды; наверное, людоед смотрит на свою жертву благожелательнее. Глаза его мерцали.