Разумеется, всё это проделывалось с котом один на один и в строгой секретности, но занятия с ним оказались делом всепоглощающим и проходили в крайне нервной обстановке, так что пару раз Драган был захвачен Эминой в самом разгаре свалки с котом.

После всех этих волнений и растраченных сил пришлось временно кота оставить, отчасти потому, что Мики стал совершенно невменяем и пытался бежать, уже едва завидев мальчишку, отчасти потому что расцарапанная физиономия привлекала больше внимания, нежели нерасцарапанная, и вызывала ненужные вопросы.

Но, как известно, время исцеляет всё.

Трудно сказать, что именно произвело на Мики такое неожиданное и благотворное воздействие. То ли увещевания Драгана в попытках того облагоразумить и заставить его войти в положение, то ли географическое положение деревни, не оставлявшее выбора, ибо бежать Мики было некуда, то ли в самом деле стали проявляться у Драгана скрытые силы, а может быть, сообразив, что житья ему всё равно не будет, зверь вдруг решил смириться и покориться неизбежному – как бы то ни было, точная причина осталась неизвестной. Но известно другое – кот вдруг перестал отдираться и вообще прекратил всяческие попытки к сопротивлению; он только лежал, изредка помахивая хвостом, и наблюдал за Драганом прищуренным глазом. Второй глаз у него был закрыт. Всем своим видом он словно бы показывал, что давно наплевал на происходящее и что ему ровным счетом всё равно, что с ним будут делать.

Поняв, что путь открыт, ликующий Драган снова стал подбираться к коту, став, впрочем, вдвое осторожнее, нежели прежде. Да и взгляд его стал особенным, он словно бы приковывался к зверю, посылая ему какую-то мысль или намёк…

…

Сидя за столом вместе со всеми, Драган дожёвывал хлеб с брынзой, и какая-то навязчивая мысль о благоденствии – о чьём? и почему? – вертелась у него в голове. Непонятно было, как она вообще туда попала и откуда взялась. К тому же она растекалась какими-то бесформенными лужами и одновременно стекалась обратно, непрерывно перемещаясь и меняя форму, так что разобрать что-то в этой каше было совершенно невозможно. Мысль эта, при всей её неуловимости, была Драгану приятна, но по-прежнему вызывала какой-то мучительный страх.

«Но почему?» – отчаянно крикнул кто-то в голове.

И сразу же всё сорвалось, закрутилось и куда-то понеслось; он ещё пытался совладать с этим, но вспыхнувшая откуда ни возьмись взявшаяся точка вдруг взорвалась и плеснула неестественно красной краской, заливая нестерпимо ярким цветом весь мир.

«Кровь!» – стукнуло в висок…

– Драже! Да ты и вовсе оглох!

Драган вздрогнул.

Эмина и Бранко смотрели на него в полном недоумении. Мать, у которой даже щеки зажглись от негодования, бросила собирать со стола; она сейчас стояла рядом с явным намерением отвесить ему подзатыльник. Судя по выражению её лица, она уже не в первый раз обращалась к нему, не получив, впрочем, никакого ответа – мысли Драгана были где-то очень далеко. Если бы его спросили, где именно, он не смог бы ответить, но всё-таки это было очень, очень далеко. А может быть ещё дальше.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, но дверь вдруг отворилась и за ней появился дед Зоран.

– Ну, здравствуй, Гордана! – поздоровался он, и тут же спросил удивлённо:

– Что это с тобой?

– Да вот, – та указала рукой на Драгана, – мать ведь до горячки доведёт!

– Вот и я, например, – выразительно заговорил дед, очевидно, продолжая мысль, зародившуюся в голове до того, как он переступил порог, – что думаю: не дело это!

– Так ведь и не дело!

– Какое ж это дело? – горячо поддержал он, колыхаясь. – У тебя гляди какой богатырь, точно, как бык, смотри, вымахал, отца уже перегнал – царствие ему небесное! (качнувшись, дед наотмашь перекрестился) – самому впору на место бати во главу семьи становиться. А мы с мужем твоим покойным – царствие ему небесное! (дед снова, широко и с надрывом, перекрестился и двинулся к столу) – бывало, думали, думали, каков сынок его вырастет, а так вот и не придумали, что станет первым парнем на деревне…

– Ты к чему, дед, клонишь? – подозрительно спросила Гордана.

– А первый парень на деревне и должон во всем первым быть! – и откуда-то из-под полы он извлек на свет божий бутыль со шливовицей.

– Ты что, охренел совсем! – в сердцах воскликнула женщина.

Дед даже подпрыгнул от обиды на лавке, на которую только что опустился.

– Это ж для порядку!

– Ты уже допился до порядку! А ему рано!

Лицо Зорана приняло уксусное выражение.

– Рано, да рано, заладила одно и то же, – проворчал он. – Дай хоть урожай отметить, такой ведь хлеб уродился!

– Как дозреет и снимут его, отмечай хоть лопни, но не у меня дома! – отрезала женщина.

Приняв позу неизвестной статуи, Зоран принялся торжественно раскачиваться взад и вперед.

– Вот помрёт Зоран, – с ядовитым видом сказал он, поглядывая в её сторону, – вспомнишь тогда, как старика из дома-то выгоняла, вспомнишь…

– Да кто ж тебя выгоняет! – с негодованием воскликнула женщина. – Когда это ты успел нализаться-то!

– И не твоё дело, – огрызнулся дед. Очевидно, происшедшее его совершенно расстроило, потому что понёс он уже полный вздор:

– Черешни-то отродясь столько не было; какой-то змеюка на дереве сидел, да я его спугнул. Найду уши оборву…

– Уж не мой ли? – с иронией спросила женщина.

– Твой был бы, так сам бы слез…

Воспользовавшись тем, что никто не обращал на него никакого внимания, Драган пробрался к двери и выскользнул из дома.

…

Хлеб снимали серпами.

В деревне было семьдесят пять домов: цифра сама по себе не маленькая, но и не большая, если иметь в виду, то обстоятельство, что практически всю оставшуюся часть долины занимали поля, и их нужно было обрабатывать.

Говорили, что много веков назад здесь была задруга, сообщество, жившее единой семьей и сделавшее всю свою собственность общей. Говорили также, что с приходом владычества турков и непомерных налогов угасла и задруга, и ещё говорили, что поля, устилающие долину, были перепроданы какому-то купцу за долги.

Было ли так на самом деле или нет, сказать точно было невозможно, но только сохранился у этих полей до сегодняшнего дня единственный владелец. Из того самого дома, на вершине холма.

Будучи совершенно одиноким человеком (во всяком случае, в течение последних двадцати лет он не только не выезжал за пределы деревни, но и почти не выходил из дома, равно как и его никто никогда не навещал), он сдавал поля крестьянам за половину урожая. Они также обязывались продавать его половину и на вырученные деньги обеспечивать его всем необходимым. В обмен они получали право делать со второй половиной урожая всё, что им заблагорассудится.

Возможно, легенда говорила правду, и когда-то здесь в самом деле была задруга, возможно именно это объясняло то, что потомки тех, кто жил в ней когда-то, унаследовали её древний уклад – в деревне, как уже было сказано, находилось семьдесят пять домов, но жили они, как одна большая семья, что, впрочем, не мешало им постоянно переругиваться. Количество живущих в одном доме в некоторых случаях переваливало за двадцать человек – в работниках недостатка не было.

Хлеб уродился в этом году и в самом деле каким-то необыкновенным.

Крупные, сочные колосья словно налились золотом; зерно не набрало слишком много влаги, и её испарение не грозило утратой связи зерна и растения, живших единым организмом, а, следовательно, невелик был риск того, что зерно потечёт или, попросту говоря, осыплется.

Хлеб срезали серпами, кое-где косами. На утреннем безжалостном солнцепёке работали все мужчины старше семи лет: взрослели здесь рано.