Чтобы дать представление о средостении лиризма Сергея Стратановского, о воплощаемой им гармонии, пожалуй, хватит и одной его строчки: «Прошли года – потом пришла беда…» из стихотворения, беды не обещающего: «„Я счастлива“, – сказала ты тогда…»
«Сквозь призму боли и ужаса» назвал Виктор Кривулин свое послесловие к сборнику Стратановского «Тьма дневная».
Боль, по наблюдению Бориса Рогинского, едва ли не основной сюжетообразующий мотив его поэзии: «Именно о ней, боли, доступной не только поэтам, не только людям образованным, боли, объединяющей все живое, то есть о боли физической, Сергей Стратановский пишет так много, будто она и есть главный духовный опыт человечества…»[13]
Во всяком случае – петербургского человечества, породившего «петербургский текст» русской культуры, обнаружимый в лучших его образчиках до сегодняшнего дня не у одного Стратановского.
Опыт по меньшей мере неустранимый, даже если не говорить о страданиях душевных как причине нашего сознания – по предположению достоевского «антигероя». Куда как слабо защищенная что от внешних, что от внутренних раздражений, наша телесность – не менее острый источник болевых ощущений. И не заметно, чтобы персонажи Стратановского, подобно стоикам или христианам, видели доблесть в безмолвном перенесении телесных недугов. Скорее настроения Стратановского соприродны переживаниям древних греков, видевших в боли лишь посланное судьбой несчастье, от которого хорошо бы тут же избавиться. И мы в этом отношении сегодня такие же «греки», как поведано поэтом в стихотворении «Холера», написанном в 1970-м, «античном», году:
И месть за что? Мы сердцем нищи
Мы скромно жили. Мы служили
И боль напитками глушили
И Эрос нас не посещал
Да, боль у Стратановского – атрибут жизни, времени, в котором нам довелось пребывать: «Так время сквозь боль и спросонок / Пугает и прячешь лицо…» Естественное продолжение «Холеры» («На улицах летнего света…», 1970) с ней рядом и поставлено.
Если нет боли – то и вера, где она? Так спрашивает повествователь в стихотворении «Письмо к брату (1984):
Вдруг я подумал:
а что если прав чужестранец
Не страдал наш Спаситель,
и вся наша вера напрасна?
И вообще в начале было не Слово, а Боль. С Болью наедине – значит с Богом наедине. Это если говорить о человеческой жизни. Особенно о ее истоках, какими они представляются поэтам, даже таким неверующим трубадурам побед, как Маяковский: «Грядущие люди! / Кто вы? / Вот – я / весь / боль и ушиб» («Ко всем», 1916). Это не открытие. Это исторический факт. Жить в России просвещенному человеку, не тревожа, говоря словами Радищева, «нежный состав мозга», невыносимо»[14].
Но не все, конечно, у Стратановского так четко разграничено и определено, да и редко где он пишет о боли от первого лица. И не только по своей исключительной целомудренности. Поэтика его стихов и их содержательная субстанция антитетичны. И к тютчевским стихам у него найдется контрапункт в «Тьме дневной»:
В метро на Тютчевской ночует человек
О, не буди его —
не то зашевелится
В нем хаос яростный…
Редко кто не процитирует в статьях и разговорах о Стратановском одно его стихотворное высказывание: «Глянь, на дереве жук-гуманист, / Тихим пальцем его раздави» («Трудно зарубцеваться / детским обидам, царапинам в сердце, в уме…», 1976). Вроде бы это написано от имени «детей-изгоев», компенсирующих свою ущербность мучительством кошек и прочих тварей. Фокус, однако, в том, что представление о «жуке-гуманисте» и свершаемой «тихим пальцем» казни не из их несчастного, всемерно придавленного интеллекта, это уже указание «свыше», сигнал из недр эстетически изощренного авторского сознания.
Интеллектуальную жизнь андеграунда середины 1970-х характеризует весьма бурный прилив христианской духовности, противопоставленной как официальному «советскому гуманизму», так и, что в данном случае много более существенно, идеологии Ренессанса. Кульминация неоправославного натиска приходится на издание тома А. Ф. Лосева «Эстетика Возрождения». В нем сокрушается как раз неугодное нам «Западное Возрождение», его «титаническое возвеличивание человека в окружении по преимуществу эстетически понимаемого бытия»[15]. К бичуемому А. Ф. Лосевым типу «заправских гуманистов и светских литераторов»[16] Стратановский в ту пору несомненно не принадлежал. В стихотворном «Диспуте» (1979) устами Гуманиста произносил вполне «светские» речи: «Что Бог? Он жил, страдал, исчез. / Недолог Божий век. / На лестнице существ / Отныне выше прочих – человек». Да и «заправским» ортодоксом тоже не был – ни тогда, ни сейчас. В том же «Диспуте» самую проникновенную речь произносит у него не Богослов, не Новый богослов и никто другой, с их пышной символикой и залихватскими метафорами, а Просто верующий:
Но брезжит свет во тьме,
и в этом смысл вещей
И нищему в корчме
дадут тарелку щей
И на пути слепой
найдет поводыря
Бог рядом. Он с тобой.
Ты сотворен не зря
За этим персонажем в «Диспуте» «последнее слово», его вероисповедание архетипично для любого времени и любой конфессии. Во всяком случае – для всей христианской истории, этой верой и цементируемой. Здесь та проповедь «священного неведения», что лежит в основе поэтической правды Сергея Стратановского, той, что он может выразить и от первого лица – через четверть века:
Говорил, что не верю,
но все-таки верю немного,
Но не в грубого Бога,
хозяина неба и слез,
Верю в Свет невещественный,
вдруг озаряющий мозг
Свет, во тьме копошащийся
(«Диптих», 2003)
Остальное – от этого Света производное: обыденная вера, свойственная и любому неверующему надежда.
Высшая ступень лирических самопосвящений Стратановского в тайны православной духовности, пик его христианской соборности, и единения с «нашими новыми христианами» относится к семидесятым[17]. Что же касается гуманизма в самом обычном, житейском смысле этого слова, то Стратановский в своих стихах как был, так и остается наипервейшим «жуком-гуманистом» современной отечественной поэзии. Не зря ссылается на «Книгу пророка Ионы», где Бог выказывает Себя большим гуманистом – спасающим-таки греховную Ниневию.
Невозможно себе представить, чтобы Сергей Стратановский причинил боль какому бы то ни было живому существу. Вся «боль» его поэзии этому противится.
Академически рассуждая, строчки о «жуке-гуманисте» – яркий пример амбивалентных свойств поэзии Стратановского. При более приземленном восприятии в голову приходит мысль о демонстративном, в духе интеллигентской рефлексии, срыве автора в садомазохизм или в юродство (в элементарном бытовом, а не культурологическом смысле). В кругу его читателей любят отчеркнуть «тихим пальцем» подобные суждения на полях книг – с усмешливым восторгом.
Бутырин в свое время заметил: Стратановский – «…поэт, мыслящий, не метафорами и символами, а мифами»[18]. В стихотворении «Трудно зарубцеваться…» мы и видим отчетливый знак того типа мифотворчества, которым был увлечен питерский андеграунд 1970-х. Метафоры и символы в поэзии Стратановского, конечно, присутствуют – и в немалой степени. Смысл приведенного суждения в том, что метафоры эти и символы не служат поэту ловким орудием политического осовременивания содержания, насыщения стихотворения аллюзивным подтекстом, распространенным у авторов времен «застоя».
