Скоморошьи стихи 1 Ты – Горох, Скоморох, Обезьяныч, Мужичок в обезьяньей избе. Почему обезумевший за ночь Я пришел за наукой к тебе? Я живой, но из жизни изъятый, По своей, по чужой ли вине, И любой человек обезьяний И полезен, и родственен мне. Скоморошить? Давай скоморошить! В речке воду рубить топором И седлать бестелесную лошадь С человеческим горьким лицом. За избенкой – дорога кривая. Ночь беззвездна – не сыщешь пути. И, квасок с мужичком попивая, Сладко жить в обезьяньей шерсти. 1969–1972 2 Кто пожар скомороший зажег? Ты ли, Вася, ремесленник смеха, Человек скоморошьего цеха, Весь обряженный в огненный шелк. И душа твоя, ах, весела. И колеблются почва и твердь. Пусть горит, пусть сгорает дотла. Ничего. Это легкая смерть. 1969 Дом в московском переулке Дом в московском переулке — Старый розовый забор, Кофе, жареные булки, И застольный разговор, Вот хозяин – сноб, всезнайка — Лысый череп, важный вид. Вот прелестная хозяйка Мне с улыбкой говорит, Что какой-то их приятель За границей побывал, Что знакомый их – писатель Снова повесть написал, Что какой-то маг восточный Моден стал с недавних пор И что был (известно точно) Импотентом Кьеркегор. Странно в домике уютном. Для чего мне здесь бывать? Пить с хозяином надутым, Апельсином заедать? Но любезны почему-то Души комнатные свеч, Воздух милого уюта — Серо-розовая вещь. И я славлю тмин и булки, Ведь за дверью глушь и тьма, Кто-то бродит в переулке, Метит крестиком дома. 1969–1972 Памяти Леонида Аронзона Подпись железом, железом судьбы, облаков. Выстрел в себя на охоте в день листопада промозглого, ржавого, в кровоподтеках. Слышишь: звенит в тумане в полдень охоты безлюбой. Видишь: как пулей – ранен, падает лист бледногубый, На бессмертную почву, в день судьбы, в день охоты смертельной. 1976 Последний хемингуист
Больше нет в Ленинграде хемингуистов. Кто-то в Мексике, кто-то в Нью-Йорке. А когда-то В нашем городе, хмуром и чуждом фанфарам фиест, Они шлялись по барам и дрались из-за невест. Говорили о спорте, об айсбергах жизни и прозы. Праздник жизни манил, солнце Мексики встало в зенит, И ушел без возврата последний хемингуист. В нашем городе скучном, где был он почти знаменит, В нашем городе пасмурном кружится зябнущий лист И летит в подворотню, где он напивался когда-то. 1979 Метафизик Жил философ о двух головах, Он работал простым кочегаром На паровозах, и недаром Оказался о двух головах. Он раньше думал, что в огне Начало всех начал, И пламя бьется в глубине Как жаркий интеграл Событий, жизней и вещей, Хозяйства доброго природы, Ему причастны дни и годы И разумение речей. Но тот огонь – отец отцов, Старел и меркнул год от года, И вся летящая в лицо По рельсам ясная природа Вдруг стала скопищем слепцов: Трава, деревья – все безглазы, Все – богадельня, дом калек… (Вот рока страшные проказы, Ты их добыча – человек.) Ушел на пенсию, покинул паровозы, Стал подрабатывать в артели для слепых, И бесполезны были слезы Для глаз бездомных и пустых. И причастились вдруг сомненью Деревья, рельсы и поля, И, словно страшная земля, Небытие отверзлось зренью Второй, духовной головы, Очам ущербного сознанья, О инвентарь существованья: Феномен страждущей травы, Феномен листьев, паровозы, Огонь всемирный и живой — Все стало ночью и землей. 1970 Обводный канал А там – Главрыбы и Главхлеба Немые, пасмурные души, А там промышленное небо Стоит в канале… И боль все медленней и глуше, А ведь вначале Была такая боль… Дым заводской живет в канале, Чуть брезжит, чуть брезжит осенний день, И буквы вывески Главсоль Шагают по воде. И мнится: я – совсем не я, Среди заводов и больниц, Продмагазинов, скудных лиц Я стал молчанием и сором бытия. 1969 |
