Выбирают такие же разные места, разные северо-южные полюса, разные концы и разные квадраты, демонстративно отворачиваются, смотрят в окна, кривят поджатые обидой губы, стискивают кулаки.

Кристап впереди, возле засветленной сердцевины, у стекла — только затылок торчит над аккуратной серой салфеточкой прямого твердого сиденья. Ренар — позади, чтобы следить, на самом последнем ряду, между двумя пустующими набивками, раздвигая в коленях ноги, расшвыривая рядом сумки, расстегивая пальто, оставляя болтаться развязанный узел шарфа, предупреждая — занято, нельзя, мне совсем в другую сторону, кем бы ты ни был, бродячий человек.

Ренара никто не трогает, автобус урчит заведенным мотором, подпрыгивает на ухабах и сбитых асфальтовых жилах задними колесами; серые глаза слишком скоро прекращают притворяться, скашиваются, сощуриваются, задумчиво терзают темную макушку, прожигают, сдирают зализанную кожу, практически шипят-кричат-упрекают: снаружи, мол, мы все из себя ужасные недотроги, снаружи мы колючие и не нуждающиеся, самодостаточные и до тошноты гордые, а внутри так глупо и так печально храним изъеденные молью пыльные секреты, как шкафы хранят куртки, шубы, сплетенные из лени и пшеницы одежды, да, мой милый Черныш? Прихрамываем напыщенной душонкой, завистливо пялимся на королевские будуары, совершенно не можем взять в толк, что относиться серьезно в извращенном этом мире стоит только к последним на свете глупостям.

Ренар вздыхает, пытается себя успокоить тихим перепевом приходящих в голову куплетов, держит в горсти звенящую пустоту, морщится от горького ее вкуса — пальцы так легко не обманешь, пальцы прекрасно знают, чего им не хватает в перевязи постмодернистского светового игрища, в чахлых бликах, во влаге устремившихся к земле туч.

Постукивает нетерпеливой ногой, кусает губы, отгоняет от себя желающих присоединяться угрюмостью железобитного взгляда. С раздражением обнаруживает, что одиночество Кристапа заканчивается, что на печально-пшеничной остановке пухлокурточная малолетка с русо-ячменными хвостцами деловито забирается рядом, поворачивает в его сторону веснушчатую голову Длинного Чулка, пытается притронуться к разбросанным тут и там не-мальчишеским, но однозначно принцевым волосам.

Кристап недовольно дергает локтем, о чем-то предупреждает, рычит — мотор заглушает выплюнутые слова, малолетка не сдается. Деловито спускает на грязный пол рюкзак с лиловыми ведьмочками Винкс, снимает круглые очки, прихорашивается в силу не очень удачных возможностей, не понимая, что принц баснословное женское племя уже давно перешагнул и обращать на него внимания не станет, принц ищет не красоты или тонкости, которыми по достоинству награжден и сам, а чего-то более…

Сильного, крепкого, уверенного, обещающего, монолитного, чуточку мужского, раз уж в самом нем затесалось чуточку женского.

Седины вот в табаке, снега под утренним бренди, хрустящей улыбчивой зимы, постоянства, щедро раздаренного тепла, кипятящей батареи, горячей чашки между пальцев, кофейно-блинного обещания сквозь дремотный сон…

Шамуа, да.

Шамуа.

Ревновать к детям глупо, ревновать к детям совсем не по-взрослому, ревновать к детям станет только последний идиот, и Ренар с останавливающимся сердцем узнает, что — вот же подарок, вот же новый Колумбов день! — он как раз таки тот самый безнадежный не взрослый идиот и есть.

Он поднимается, подхватывает шуршащие пакеты, покачивается в такт транспортной тряске, выхватывает проплывающие за окном поля: корица, лавальер, золотое кружево термоламо, изабеллово-титановые белила дневного инея, немые губернии упавшего в летаргию ноября, серое низкое небо, преобладающий цвет молчаливого Оксфорда — каменный, глыбовый и тусклый.

Нерасторопный Черныш замечает его только тогда, когда уже слишком поздно вырываться, прятаться, сопротивляться или убегать: Ренар вырастает рядом, резко протягивает руку, злостно тесня прикусившую губу растерянную девчонку, заставляет втиснуться в спинку затылком, смотрит грубо, черство, устав быть поганым задраенным червонцем, полезным здесь, полезным там, незаменимым практически у всех, и только никогда не полезным самому себе и тому, кем он действительно дорожит — ну, право, много ли у денег собственной воли?

Стискивает, ловит локоть, сжимает пальцы, глазами в глаза предупреждая, что сейчас начнется настоящая Аляска, что в следующий раз автобус остановится на Краю Света, что лучше бы тебе согласиться по-хорошему, мальчик-Кай, если не хочешь больше вспоротых птичьих косточек, вылитых в пустоту слез, новых сердечных царапин.

Лучше бы тебе согласиться по-хорошему, лучше бы запомнить, что я уже не тот, и добрым именем пользуется лишь человек, который имени этого при себе не имеет; Кристап смотрит долго, пристально, с сомнением и размытой капельницей-просьбой — ссор не хочет и он, он устал от ссор, он хочет окунуться в эти чертовы ловящие руки, прильнуть щекой к груди, зажмурить ресницы, дать себя объять и обнять, поэтому…

Поэтому, когда Белый не шепчет, но приказывает: — «Пойдем. Притворимся, что это наша с тобой остановка», — он соглашается.

Отворачивается, цыкает, ершится молоденьким петушком, отодвигает коленом девчонку, поднимается на ноги, искоса наблюдая, как пальцы в белых перчатках нажимают на красную стоп-кнопку. Выбирается, вылезает, кутается коконом опустившейся на плечи руки, разрешает себя столкнуть, отпихнуть к двери, зажать между стеклом и жарко дышащим телом, разбиться об окна тенями, ощутить обжегший выдох на голую шею. Мнется, жмется, онемевает ногами, пальцами, сапогами, и автобус, погруженный в цейлонский коричник, в дом ловцов песен и в слезы подвесного лунного сыра, медленно подтекает к оставленной среди Пустоты скамейке, распахивает дверцы, молча предлагает сойти на трап да серый-серый соломенный асфальт…

«Прибыли, господа, — грустно сообщает невидимый водитель, прячущий лицо под двумя капюшонами и картонной маской барсучьей головы. — Следующая остановка — «Сад Марии Антуанетты», где вы сможете увидеть сам ее обезглавленный дух за ежедневным чаепитием. Кто-нибудь здесь знает, что больше всех остальных сортов она любила простой кипяток со щепоткой собранной в ночь дождей настурции…?»

☘߷☘

Если иметь при себе немножечко забродившей фантазии, можно представить, что подстеленная под ноги и ягодицы мокрая солома, пронизанная жидкой слякотью дождя, рыхлой чавкающей почвой, оставленными в зарослях резиновыми шинами и надшипниками, пластами ржавого железа и уничтоженной летной полосой бывшего аэродрома, который теперь ровно два раза в год пропалывали, чтобы посадить на хвост один единственный кукурузник — это на самом деле модный в прошлые времена канадский дуб, это стол, заплеванный неблагодарными танцорами паркет, насмешливое канапе той самой Антуанетты, предпочитающей во всем цвет наваринский, пламенный, с дымком. Небо — тоже вовсе не небо, а смешавшее стороны света полупрозрачное акриловое оргстекло, сквозь которое открывается грустнодивный вид на парящих под господним крылом ангелов на вымытых бипланах, обязательно выкрашенных в маренго, и если приложить к уху козырек ладони, если уговорить себя услышать больше, чем слышишь обычно, можно даже различить, как странствующий ветер-мумрик, гуляющий между поломанными стволами, доносит такое же поломанное, мрачное, смеющееся и печальное:

«Мы в жопе, мой дорогой господин Хьюстон. Мы в жопе».

Ренару холодно, зябко, под сапогами всё еще разливается болотной росой кабинетный танцпол, цвет уходит на убыль, хочется домой, зажечь лампу, сегодня именно керосиновую, антикварную, спящую на запыленной полке вместе с таким же спящим кальяном. Подвинуть одно на двоих кресло, усесться, натянуть на ноги клетчатые английские тапочки, усадить на колени Черныша и долго-долго целовать ему руки, пока за окном не закончится вскоре обязательно собирающийся начаться дождь: всю ночь, всю ночь, одна капля — два поцелуя, выплачивая самому себе невыполняемый, неискупаемый, никогда не приближающийся к завершению долг.