Правда, не совсем той, которая на теле, которая губит, которая в коже-клетках-соплях; его холера, как опять-таки говорит эта женщина, обитается в зрачках, зубах и сердце, наращивая чирейные гнойники ставящей клеймо нетаковости.

Ренару на чужие слова наплевать, Ренар рядом с ним, Ренару всего только семь, Ренар ненормально смышлен, собран, целеустремлен; у него уже планы, мечты голубыми вагонами, личное мнение там и тут, а еще — обещания, обещания, бесконечные твердые — как Ноев Ковчег — обещания, в которые Кристап, не знающий своего настоящего возраста, не может поверить при всем огромном старании: кто, ну кто станет его куда-то забирать, куда-то когда-то уводить, куда-то растить и беречь, когда он — всего лишь человек, а не лелеемый Белым воображением карманный монстрик с огненной слюной между грызущихся клыков? Не будет он работать в цирковой труппе, не будет ходить под хлыстом, не будет тешить публику ради миски с несвежей едой и делить этого обормота с другими.

Не будет.

Точка.

— Тебе не нравится игра?

Ренар кажется опечаленным; пододвигается ближе, скользит задницей по вмораживающей рельсине, на которой они оба сидят, прогуливая свой самый первый в жизни класс. Перехватывает за руки, сжимает узелками лапки-варежки в расписной картинке старой бабульки, виновато и грустно шмыгает осоловевшим носом, расстроенно стекает уголками рта вниз — он же старался, он сочинял, он делился сокровенным, и в кармане спит любимая чаризардова фишка, и где-то дома валяется единственный на район книжный справочник молодого дрессировщика, выкупленный на станции электричек, и мелкое сердце колотится так, что Кристапу даже думается — уж не топочутся ли где-нибудь в подземельях кроличьи беспокойные лапки в белом зимнем пуху?

Мэлн чихает, ветер меняет тучи в сказания давних лет, снег ложится на упавшую клочочком ткани челку. Балт аккуратно спихивает белизну веничком бережливых пальцев, а пальцы холодные-холодные, пальцы болят и синеют трещинками-синячками, пальцы отдали свои варежки, натянули те на пальцы Кристапа, ни за что не разрешают снять, искренне радуются, что тем тепло.

Пальцы эти — дураки, и Белый тоже один сплошной дурак.

Ну дурак же, дурак-дурак-дурак, который потом болеет и все равно приходит — с чихами и красными воспаленными глазами — в несчастную школу: не потому что такой ответственный и примерный, как думает слезящаяся дура-училка, а потому что там Черныш, Черныш один беззащитен, Черныша оставлять нельзя, раз уж дал ему серьезное взрослое обещание. Черныша больше никто в целом свете не любит — значит, он должен любить так, чтобы весь прочий свет обзавидовался, Ренар верит в это даже сильнее, чем в Господа и душу.

— Нравится… — Мэлну стыдно, он не привык ни с кем играть, он не знает правил и так стесняется, так мнется, что хочет, чтобы прямо сейчас проехался по шпалам колымага-поезд, пыхтя углем и переваренным маслом, но рельсы заброшены, по рельсам давно ничего не ходит, и только воздух пахнет нестерпимой легкостью нынешнего, прошлого и грядущего белого снега. — Нравится мне всё. Только…

— Что, Кристап? Что «только»? Я что-нибудь делаю не так?

Кристап хочет озлобиться, ударить по таращащемуся на него лицу или столкнуть в сугроб за спиной — говорил же, чтобы не смел так часто называть его тем именем, которое на приютских бумагах, потому что женщина-мать вроде бы все-таки не мать, если это работает именно так, — но…

Не может, как и все последние недели, сделать даже этого, поэтому остается только поддержать незнакомый лунный карнавал, опустить глаза, высвободить руки, перебрать вязаными лапками снежное блестящее пуфло, мягкое, как накинутая на стул старушечья шаль из выщипанной кошачьей шерсти.

— Их же можно держать всего шесть, этих дурацких покемонов… Кто тебе разрешит таскать с собой все сто или четыреста?

Ренар в неожиданности хлопает ресницами, смеется пухлым воробьем, тянется к нему, и Кристапу верится, что этот клоун снова вот-вот вспорет себе кожу, как уже сделал год назад, прошлой зимой, в особенно холодном декабре, чтобы стучащий зубами, вышвырнутый на мороз и наказанный Мэлн смог вобрать в себя немного выпущенного тепла и продержаться до тех пор, пока сам он не придумает чего-нибудь получше, понадежнее да поважнее.

— Ну и что с того, глупый Кристи? Ну и что, что можно столько? Кого это волнует? Пусть все остальные держат себе по шесть, а я бы все равно держал и сто, и четыреста, и сколько угодно еще — правила, знаешь, они ведь для тех, кто хочет участвовать в этих глупых турнирах, а я не хочу. Я хочу цирк. Выступать. Дрессировать. Дружить. Семьей. Просто так. Для себя. Послушай, я тут в первый раз вдруг подумал…

— О чем…?

— Каким покемоном был бы ты?

Белый смотрит так серьезно, что Кристап против воли сбивчиво моргает, теряется, инстинктивно отползает назад и едва не сваливается с рельсов, отбивая затылок о железо, дерево и разбросанный вместо подорожника зимень-камень, вылепленный из капелек текилы да восхода не самым добрым, не самым лучшим, но одиноким и печальным мифотворцем.

— Не знаю… — бурчит, дуется, растерянно и стыдливо бегает взглядом по белизне, пока ловец рассвета ударяет в джамбе, и на старой-старой перемычке, где одно только мертвое шоссе и мертвые шпалы, снегиревым призраком разгорается алый светофоров свет, предупреждающий о вагоне, который никогда-никогда не приедет. — На кого я, по-твоему, могу быть похож…?

Ренар подходит к вопросу — молчаливый Кристап слишком редко их задает и каждый на вес двух недостижимых пакетов конфет — со всей заложенной в него ответственностью, с попыткой обязательно справиться лучшим образом, вытащить заблудившегося щенка из ивового болота и дать ему достойное, отпугивающее любого неприятеля, имя. Трет подбородок, растирает снова схваченные варежки-лапки, хмурится, думает. Наконец, покусавшись, выдает:

— На Чаризарда? У него похожий на тебя характер и…

Кристапу даже не нужно дослушивать, чтобы отрицательно мотнуть головой — ну какой из него Чаризард, какой ящер-переросток с огнем, обжорством и нравом таким гордым, что становится немножко тошно, немножко обидно, немножко жаль? Не смеши меня, Белый, никакой я не ящер, не огонь, не гордость, предавшая былую дружбу, не откормленное от нечего делать пузо.

— Нет. Не на Чаризарда. Я совсем на него не похож.

Ренар не тушуется, не отчаивается, даже особо не озадачивается, как будто заранее знает, что ответ будет таков и чешуйчатый любимец не проканает: просто сидит и думает дальше, перебирая в голове всё свое самое важное, самое яркое, самое запавшее в потаенный сердечный кармашек.

— Тогда… Рапидэш? Рапидэш хороший. Красивый! Лошадка! Прямо как ты.

Кристап ненадолго задумывается, мнется, но не соглашается и здесь.

— Нет, — фыркает. — Не похож я на эту глупую лошадь.

Ренар думает дальше, предлагает что-то еще, меняет местами имена, переставляет друг с другом игрушки, роется в карманах с собранными карточками и чипсовыми фишками, покусывает губы, не может вспомнить, не может решить, и тогда Мэлн, поймавший на ладонь не то снежинку, не то кусочек оброненного небесного хрома со сгоревшего вне орбиты звездолета, неуверенно припоминает, что…

— Мьюту. Наверное, я мог бы быть похож на Мьюту. Мог бы же…?

Белый смотрит на него удивленно, но всё еще серьезно; в глазах — лётный кит вплетается в систему нулевого меридиана, разрывает хвостом душевный планетный базар, нарекает именем забытого Чудофреника.

Вспоминает, наверное, не совсем еще понятные трубки, проводки́, капилляры, нагретое железо, безразлично-страшных людей, грустный голубой камень в глазницах, покемона, который вовсе не покемон, человека, который вовсе не человек…

— Да, — кивает он, глотая заскользившую по языку колючку-грусть. — Ты мог бы быть похож на Мьюту, Кристи. Ты мог бы быть как он.

☘߷☘

— Помнишь, мы когда-то играли с тобой в покемонов, Крист? Когда были совсем мелкими. Кажется, мы тогда прогуливали школу… Что, впрочем, делаем и сейчас.