Рядом промелькнет слепленная из меда, теста и солнца лимонница, пахнущая всё той же заячьей капустой, скользнет по губам первый растерянный попрошайка-луч, человек с якорем у ног вновь застегнет подкожную застежку, расползающуюся от горла и до живота, пробежит чрез семь полей, постучится в незабудковые двери, получит благословением искрометное слово «да», как награду за утерянную драконью храбрость. Закружит пьяным вихрем в междумирье распустившихся трав, свалится на спину, распотрошит свой кораблик напополам, начертит одуванчиковым вином на желтых промокших страницах:

«Fuck you, reality!

I just in love!

Just.

In.

Love!»

На искрометности потрепанного рюкзака застынет желтая звездочка — осыплется с морской глади, которую ловец кораблей носит в старом носочном кармане. Потечет по губам растаявшее мороженое из диких фиалок, засмеется сквозь хитрейший щур солнце-вареник, расплескается дорожным букетом беглая музыка, пришитая к подошвам летних сандалий так же, как где-то у кого-то пришита тень состарившегося в своем одиночестве Питера Пэна. Раскроет в улыбке губы-подушки один, другой, пятый беспризорный дом, выкрашенный в лиловость зернистой краски, и маленький нерасторопный дельтаплан, встав на перепить связанных стрекозьих крыл, вновь отправится в небо, в облака, в желтую маслистую топь надпольного озера, выискивая следующих, следующих, следующих, кому так нужна этим весенним летом проскользнувшая на грани сердечной видимости прыткая крошка-лимонница…

☘߷☘

Бабочки — они словно пироги. Пироги — они славно бабочки, и Ренар любит их почти одинаково, любит нежно, с чашкой клеверного лимонада и ложкой гречневого сахара, с мягкой пастилой на губах и брызгами остывшего молока на дрогнувших пальцах наплывающего из-за леса сумрака, но больше, гораздо-гораздо больше, так, чтобы не поместилось ни в одних на свете ладонях, он любит свою космическую космею, мягко ложащуюся в подставленные для поцелуя руки.

Любит засыпать на вечность грядущей полуденной ночи, утыкаясь той в провалы бездонных ключиц. Любит собирать оброненные лепестки, набивать теми пустые конверты, склеенные секретничающие страницы, стекольные баночки и пластмассово-картонные коробочки. Хранить, беречь, лелеять, стирать налипающую мухами пыль, согревать их долгими зимними вечерами под спальной подушкой, если вдруг космеи нет рядом, если снега наметают на окна паморозки, а ветра воют в трубы бродячего пса-Агриппы.

Лепесткам в себе — не по себе, лепесткам странно, зыбко, хочется летать и для кого-то быть, и по весне, с трудом дотерпев до первого теплого солнца, Ренар открывает корковатые крышки, вспарывает сургучными ножничками тяжелую почтовую бумагу, подбрасывает собранные с прошлых лет сокровища в небо, с улыбкой наблюдая, как те летят укореняться, хвататься пальчонками, жаловаться, что им нужен кальций, потому что без него крыльев не отрастишь; лепестки-бутоны опускаются в ладони и карманы, расцветают новыми космеями, несут на кончиках пыльцы смеющееся лето — такое яркое, что заставляет жмуриться пуще самого вселенского Солнца.

Все эти космеи близки, все эти космеи прекрасны, все эти космеи порождены снами его особенного лимонного Цветка, его собственной Лимонницы, но настоящей, космической бабочкой обладает на целом волнисто-клеверном свете лишь он один: не зря же каждый поздний вечер, как только спустится на полевой простор мрак, а звезды загорятся одноразовыми лампочками, Цветок позволяет прижать его к себе, задышать в затылок, запустить под распахнутую одежку руки, нащупать розоватую нежность, оголенный живот, выпить дыхание и жар, и небо разливается приветом из Космоса, взрывается бенгальским фейерверком, начинает краснеть, невольно впитывая пролитые губной гармоникой постыдные стоны, движения согнутых в коленях ног, разметавшиеся по траве атласные ленты-волосы.

Лимонные пироги греют ладони и желудок, лимонные бабочки греют глаза и грезы…

Лимонный же Цветок, заглядывающий чернильной поволокой в озерные глаза, греет, плавит и возрождает всё, что заложено в жизнь Господом, как бы на самом деле этого Господа ни звали. Лимонный Цветок пахнет преисполненной нежностью, позволяет переплавлять любовь и жизнь в тугую прочность неразрывного полотна, и лежа в его объятиях, прижимая его спиной к ночной камышовой пряже, сцеловывая с лица капельки пролитого росистого пота, вылизывая ямочки-подмышки, губы и шею, соски и грудину, просвечивающие косточки-ребра, запястья и живот, нежный пушистый лобок и пахнущую терпкостью дикого ореха промежность, пятки и коленки, Ренар, улыбаясь, проваливаясь в тягучее парное счастье, думает, что усталость — она похожа на теплый олений мох, а добрые сны приходят в колыбели южных берегов лишь потому, что космический Цветок, закрывающий на ночь бутоны-лепестки, льнет, отдает беззащитность голенького стебелька, заменяет самое яркое, самое правое на свете светило, поднявшееся натощак или на набитый пчелиной патокой желудок.

Поутру на оградах бдят черно-белые чайки, лето распивает кокосовый ром из очищенного волосатого бокала, волчьи тени пытаются догнать хризантемовы блики, дабы заплутать те в темноте, маленькая мордашка волшебной Туу-Тикки уничтожает щелчками пальчонок гадкую зверюгу-грусть, чтобы кто-нибудь Мечтающий и Чистый сумел слепить из желтого солнечного света белую туманную лошадь.

Льется по стенам стук-перестук лимонадного дождя, первые осенние дни не дожидаются прощаний, приветствий, просьб, воспоминаний — навзрыд стучатся кулаками в закрытые наглухо двери. К кому-то причаливают самолетики, к кому-то по небу летят корабли, кто-то ловит во снах стрекозьи дельтапланы, растрачивая на те ромашковые чернила, а Ренар знает, что ему больше не нужны горячие пироги, не милы вымазанные в сотах бабочки, не улыбаются иные цветы, не пробуждают сердца сброшенные с солнца прыгучие зайчики, не ржут вылепленные из свежего тумана волшебники-кони…

Его жизнь отныне и навек запечатана в сливовые кудри, в небесные дыры вселенских зрачков, в приоткрытые для сонного поцелуя речные губы, во влажные с полудремы облачные ладони, в редкий и тихий, что вербовый джем, пересмех-переклик, приходящий вместе с мышиной поступью в часы полнолунных затмений…

Пироги черствеют грубыми грецкими корками, бабочки отживают отмеренные три дня, погибая на донышках выстланных соломой банок, и только его космическая космея, его росистая лимонница, самовольно поселившаяся в сердце, мягко сворачивается в подставленных бережных ладонях, отдаваясь жадным выпивающим поцелуям бездонными провалами тонких ключиц.

Только его единственная, последняя, ни для кого больше не сотворенная Лимонница, да.

========== Бараны Тора ==========

Гроза — это миниатюрный адов круговорот, особенно если ты имеешь счастливое несчастье жить у берегов поганого на характер моря.

Море это огибает остров с трех сторон, со стороны четвертой разлившись любящей выходить из берегов полноводицей-рекой, сам остров извечно глядится печальными зрачками в сине-синюю даль, а над ним рукоплещет залетное сумасшедшее лето, поправляющее на выгоревшей златокудрой макушке самоварный котелок эпохального Шляпника, захаживающего то в один промежуток годеющих столетий, то в другой, то в бесстыдно третий.

В грозу у лета набухшие глазищи, разрисованные фиолетовыми водостойкими фломастерами, чтобы не смыл ни один ливень; в них отдраенные световые зарницы и хитрейшие вспышки-расколы, в них гром тысяч опаздывающих ног, раскачивающих шаткие подвесные лесенки в закрытый на реконструкцию рай. Ветер задувает свиристелью-вихрянницей, стучится в стекла, воет под сквозными дверьми, деревья облетают ранней зеленой листвой, тополя сбрасывают на дороги свежеточные ветки. Кто-то где-то гоняется за выкорчеванным из земли и унесенным вплавь забором, погоняя спрыгивающий в кювет стародавненький велосипедик, кто-то пытается оттащить останки прошитой молнией разломанной лодки, сверкающие трезубцы лупят по запылившемуся морю, снова водворившему в жизнь нашкодивший каприз.