Не нужны больше заезженные финские санки со скрипучими полозьями, в венах заместо крови — бодрящий кофе, убегают в нескорый закат истаявшие пазимки, исчезающие уже до прихода ветреного дуралея-марта, что является то с головой соколиной в цветочном браслете, то с рогатой да конской, единорожьей; рвет зубами кованую сосулечную цепь-Глейпнир уставший от заточения Фенрир.

Под ногами раскидываются трезвонящие протоки, лед трескается, даже если просто надавить на него половинкой шага; сколы уносятся вплавь парусными лодчонками, вода перечерпывает края и лезвия, поднимается, захлестывает выпитый снег, омывает желтое сено и коричневый мох, отдает взамен за освобождение сторицей: десятью мешками отраженного солнечного света. С деревьев капает зачарованная птичья слюна, залечивающая любые сердечные раны, эльфы молоденьких елочек прячутся в густейших веточных домишках, разводя фонтанчики-костры из подобранных на городских улочках конфетных фантиков, ворочается в постели из тучного овса златокурый Фрейр, несущий на горбатой спине разросшееся ромашками паучье лето…

Когда тает лес — зеленый травяной народец уже вовсю высаживает корнеплодцы, очищает каждую кочку от шелухи-требухи, целует в губы каждое деревце, подкармливает золотого кабана из проносящейся по небу солнечной колесницы.

Когда тает лес — феи атласных сережек оборачивают ручейки морями, пускают по ним щепотки-корочки, кораблики Скидбладнира, чтобы после сложить такой на много-много кубиков и убрать кому-нибудь везучему в нагрудный карман, чтобы тот так никогда и не понял, откуда у него взялась эта веточка, этот прутик, этот комочек вязаной варежьей шерсти.

Когда тает лес — возвращается россыпь пеликаново-сибирских ирисов, возвращается солнечный олень с тополиными рогами, возвращаются распахнутые окна и малиновый морс по глиняным юрмальским кружкам, возвращаются долгие бессонные ночи, улыбки, маленькие вечерние чудинки и рука в руку, сердце к сердцу, глазами к глазам.

Когда тает лес — так просто и так сладко, так елово и так волшебно приходит — быть может, уже самая последняя на твой и мой, Кристи, век, а быть может, пока еще нет… — ундиново-вербная Весна.

========== Лимонница ==========

В лимонных пирогах, теплых, горячих еще, оглаженных запахом огня и клеверно-древесной печки, духового пороха и истовствующего мальтийско-гуджаратского жара, таится невыносимо-прекрасное средоточие тепла: лимонные пироги согревают собой треугольные пакетики рассыпчатого заварного чая, подпитывают лепестки собранной вручную черники и садового зверобоя, корицы и ромашки, яблок и шоколадной клубники, майского пятилистника и сорванного по первым неделям лета бутона рододендрона, замоченного в настойке из гваделупского янтарного рома. Лимонные пироги коптятся крохотным семечком, что морской прибой — бесхозной лодчонкой, цитрусовой кисло-горькой кожурой с грецким орехом, выкрашенным пестрым цукатом, зернышками терпко-пластилиновой муки, кориандровой нуги, растопленного сливочного масла и капель вязкого жирного сока, собранного с тучных луговых подсолнухов.

Лимонные пироги спят на столах в клетчатых скатерках — сине-белый узор, старые шахматы-шашки, нарисованные ушедшими шестидесятыми и семидесятыми воспоминания, наклеенные на холодильник медоносные мотыльки, вырезанные из набора детских переводок, попавшихся под упаковкой четырехсантимной жвачки с неизменным вкусом ванильной земляники, на самом деле отдающей хозяйственным мылом и стиральным порошком с розовой копилочной свинкой на апельсиновом картоне.

Лимонные пироги топятся сгущенными кусочками в вязкой муторности заваренного на скорую руку бурого кофе, в уюте свалянной собачьей шерсти, во льдисто-синих глазах, продрейфовавших со второго берега Северного океана, где гренландские пингвины и толстозубые моржи раскуривают папиросы марки «Сехмет»; пар поднимается тугими клочьями ваты, облетает всю маленькую закрытую кухоньку, заглядывает в комнаты, обживается на занавесках и в витражах переливчатых сувенирных картинок в белых пластиковых рамках. Пар пахнет кислой ирисовой сладостью, запыхавшимся июньским утром. Пар успокаивает покрытые изнеженным инеем руки, скрывающие в себе самую высокую концентрацию холода на остановившей вращение сине-зеленой планете, ложится на кружечное дно, позволяя испивать себя медленными протяжными глотками. Застревает в кольцевых телефонных проводах, передается сквозь страны и города со смехом и голосами, впитывается в разбухшие вены и кипяченую кровь, обосновывается на изгибах сонных ресниц, касается тонкими и ласковыми пальцами выровнявших тетради и листья ладоней, уставшего лохматого затылка, накрытых сеточкой век глаз.

Лимонные пироги празднуют, поют щедровку, закладывают недочитанные томики перьями с плеч канареечных ангелов, и весь сумасшедший, наколенный и наколесный мир, катящийся лошадиными телегами по поворотам месячно-лунных дней, заливает обескураживающее медовое тепло, бережно вынутое из пчелиных сотовых ульев как самое большое, самое хрупко-ломкое на свете сокровище.

Желтым, дынным, абрикосово-солнечно-сливочным становится попросту всё: столы и стулья, полы в линолеуме и ламинате, стены в блеклых разводах выцветших обоев, ржаво-гудящие краны и трубы, потолки и небо, ивовые прутья, разлитые по асфальтовым пристаням лужи. Длинные коты и коротконогие собаки, перелетные ласточки и накрапывающие моросью дожди, смятая в глянцевитой небрежности трава, залитые азуром трамваи, звон велосипедов, бархатные лошадки по полкам игрушечных магазинов, вилки и ложки с пенопластовыми ручками, сомкнутые вместе молитвенные ладони, ветряные мельнички, надувные розовые акулы с запрятанным в брюхе веселым бубенцом.

Желтеет мир, желтеет вечность, желтеет жизнь, и сердце, выкупавшись в цветочном соку, тоже становится желтым, игривым, нагретым июньской бризовой прохладой о шмелиных крылышках и черных махровых полосках, и сам ты, ступая сначала по щиколотку, потом — по колено, а после — и вовсе по грудину в раскинувшее простор желто-желтое море, пропахшее лимонностью остывающего на клетчатой скатерке пирога, незамеченно, непривеченно, без слов и зазоров, с одной лишь счастливой беспамятной улыбкой на двоих, задаешься единственным в отвеченном мире вопросом: что, ну что, скажите, может стать легче тебя самого, когда ты так пьян этим сумасшедшим лимонным медом и больше не знаешь, совсем и никак не знаешь запретного, порождающего слишком много бренно-тоскливой грусти слова «нет»?

Что, боже…

Что?

☘߷☘

Лимонные бабочки, желто-салатовые лимонницы, носящие на венозных узорах крылышек все солнца и все юпитеры, все луны и все ульи — они те же лимонные пироги, отличающиеся, наверное, только цитринкой запаха, двумя размахами парусов-парусин, сетчатостью косточкиных глазок и невесомостью воздушно-розмаринового целования.

Лимонные бабочки парят над первой буростью распускающихся влажных мхов, прижимаются спинками к теряющим черноту березам, перешептываются с сонным еще брусничником, вьют гнезда у корешков зеленой заячьей капусты, пьют синие подснежники и белую вербу, путают лево и право, рисуют на дубах южные кресты, обманывают карты, стирают медовой посолкой последнюю грань между смертью и жизнью, оставляя заместо тысяч картинок один сплошной желтый лист.

Лист этот можно поднять, сложить самолетиком, забраться на самую высокую сосну и отправить в смеющийся ветром полет, оставив на охрово-чайных страницах набор из шести безбашенных слов, таких глупых, таких насмешливых да перепрыгивающих всякие невзгоды в настурции терновой усмешки:

«Люби!

К чертям уже все сомнения!»

Тот, кто поймает этот самолетик, свою собственную весеннюю лимонницу для стекольно-капустной банки, может заклеймить у себя на сердце вобранные слова, разобрать трепещущие крылья, сложить их парусником, украсить тот веточкой желтой болотной малины, отправить новорожденный кораблик истоком вплавь: по мартовским талым ручьям, по косогорным бородкам, по истокам и дождям, по ягелям и кочкам, по аистам и полевым мышам, чтобы однажды встать на якорь возле ног того, у кого усталые глаза, гусеницы-лимонницы в колючем сердечном моторе, кто влюблен, кто воспел сладостные формы избранной души и избранного тела, кому нравится, так нравится искать для кого-то другого утренние дымчатые миры под стеблями дикой ржи и лекарственного аврана.