Холодея ладонями, вздрагивая разгулявшимися пальцами, поспешно стянул с себя боксеры, извернул шею, растянул кожу, чтобы увидеть…
Увидеть, дьявол бы вас всех сожрал, сраные ублюдочные гаденыши…
— Кристи-и… Кристи, солнце, хороший мой…
— Что? Чего тебе еще нужно? Ну? Не тяни, придурок!
— Тут, понимаешь… Тут…
Короткая пауза провисшего тучного молчания, продолжающий сновать по сухарям заблудившийся солнечный блик, смеющийся с книжно-кухонной полки Эдгар По в красной испанской юбке для фламенко…
Чуть погодя — рычащий, истеричный, крошащийся грецкой ореховой скорлупкой, разочарованный — а он ведь так надеялся на подушечно-стонущее продолжение! — полурев:
— Да блядь… Опять?!
— Ага… Опять, хороший мой… Опять!
========== Когда тает лес ==========
Когда тает лес — с неба спускается февраль, ступает отхрусталенным копытом божий олень, плюсовые кочки отряхиваются от шапочно-колпачного снега. Прошлогоднее сено, залившись желтизной да коричнево-красным отливом, шуршится, празднует, растекается мелкими капельками, талыми-талыми слезными зигзагами; вылазят из белой мути, точно всплывшие на поверхность ньокки, полевки и кроты.
Парашютное солнце поднимается выше уверенными толчками, с каждым часом набирается иссушенных сил; ударяет светофиолью восьмиконечных лучей, отбеливает кору отощавших берез, стирает все лишние караковые полоски, пока стволы не становятся сывороточно-белыми, пока весь лес не мазнет по случайным глазам чистейшей кипенью, пока над черно-серыми макушками с тонкими письменами хэмингуэйских строф не пролетят спозаранку возвратившиеся принцы-лебеди, разлив теплочайный запруженный гогот.
Когда тает лес — небо уходит в оглушительную синь, воздух крепчает, соловеет, со смущенной улыбкой являет инфантильное юношеское лицо, заплетенное в венок из первых подснежников. Закрывает ресницы-зрачки стеклышком-блендой, чтобы не развидеть раньше, чем подснежники обернутся крокусами, а крокусы — разбросанной под кустарниками великана-дубравника заячьей пигалицей-земляникой и звездчатым ясменником в пробуждающихся соках.
Над каждой тропкой, над изгибами лосиных рогов пролетит Святой Лазарь, сбросив с крыльев мшастое оперение о трех переливах, махнет кисточкой, поймает правду лишь в одном мгновении застывшего изображения, раскрасит мокрые дороги цветными мелками и оставленными на кустах детскими-собачьими ленточками, зальет ямки из-под патрульных конских копыт проталой чистой водой, посадит в каждую по зародышу гиацинта да медвежьему ушку.
Ветки забьют по плечам смешливыми ладонями, лягут на сгибы кистей любопытными холодными пальчонками, мох захлюпает животной губкой с морского дна, завоет на холмине бело-белый волк-хранитель, выросший из капустнохвостного спаниеля смешанных кровей, и пятнистые олени, прядущие ушами хворост, подойдут вплотную к выгулочной стежке, пряча в тени рыжий лисий мех и четыре чернокончиковых заячьих уха.
Выпрыгнут из дупел синицы, зальется переливом птаха-зарянка, качнется на ягодном тисе оранжевый пижон-удод, раскрывший зонтиком-шатром хохол, а солнце, продолжая оставлять по стекшей ваксовой кляксе на всяком шагу, сплетет из ручьев-канав свою собственную паутину, свой неповторимый непроходимый лабиринт, в котором каждый слепленный за зиму снежный олень да снежный кролик, снежный старичок да снежный поросенок с драконьими ноздрями сольется в хрупкую льдистую пленку, хрустнет свежей-свежей неапольской булкой, размягчит разомлевшую землю, готовую принимать, напиваться, впитывать пролитый дождь задрожавшими горнами-мехами.
Не погибающая, но весело уносящаяся на зонте старушки Поппинс, зима разольется бочонком густых сливок, улыбнется сияющий пластилиновый ангел, подвешенный к елке вместо индевелой шишки, укутается в шерстяной чулок доброй феи молоденький дубок, пройдется боковым шагом черный полицейский конь, выращенный на горячем свежем хлебе из черных зерновых злаков, ударит в почву семечко цветка-пламецвета, и рвы, ждущие своего пробуждения, как иные ждут голубого сна, треснув последней крошевной коркой, бурным истоком выльются на вернувшуюся свободу.
☘߷☘
Осколки — маленькие притворщицы-актрисы, нарисованные по разбегающейся воде сыроежки оттенка комильфо да ягодного понсо. Кустарнички черничника — сложенные в игривый замочек детские брусочки. Солнце — добрая керосиновая лампа, и весь лес, зевающий и счастливый, потягивающийся от продолжительного двухмесячного сна, перебирающий бородкой кореньев, пахнущий новой весной и новыми сказками — огромный раскинувшийся шатер для поисков затерянных сокровищ таких же затерянных викингов, шведских троллей и Йольских прожорливых котов с вымазанной в саже шкуркой.
Когда бродить по тропкам надоедает, ноги мокнут и между пальцами хлюпает обратившийся водой снег — Ренар улыбается, целует зарумянившегося Черныша в стуженую щеку, поправляет на его макушке смешную полосатую шапку — желтую и красную, с большим радужным помпоном и длинными опущенными ушами, прикрывающими уши настоящие. Ловит его лицо в ладони, любуется, заглядывает в глаза, вслушивается в сбитое пыхтение, смотрится в зеркала очнувшихся зрачков — таких же чистых, таких же невозможно не отражающих, а поглощающих, как самое затененное, самое загадочное озерное дно.
Поет в болотнике желтая свиристулька-иволга с черной крупкой пятнышек, проплывает мимо плеча литургический голубой мотылек-носферату, по ноге проползает солдатик-муравей, выкрашенный в предупреждающий кровистый цвет.
Черныш жмурится от застрявшего в ресницах солнца, Черныш чихает, Черныш такой смешной и такой милый в помпонах да толстом шарфе по самые губы, в вязаных варежках да толстой дутой куртке с расцветкой деревьев и космато-веточных теней-палочников по плечам, с волхвастым благословением улыбчивых мартовских оленей, что Ренара перемыкает, Ренар готов орать от счастья. Ренар стискивает его, прижимает к быстро-быстро, что моевка крыльями в бурю, бьющейся груди, зацеловывает в нос, в подбородок, в глаза и в щеки, и пока тот барахтается, пока пытается оттолкнуть и едва не проваливается в яму-лужу, пока откашливается и жалуется на застывшее в ногах месиво — Белый не выдерживает, Белый кричит в полное горло.
Удерживает за ладонь, несется вихрем по разваливающейся тропинке наверх, раскидывает руки, запрокидывает голову, вопит-зовет-распевает стариком-лесовиком с именем Эхо — звонко, счастливо, чтобы деревья зашлись лошадно-ярморочной каруселью, чтобы лёгкие напились до одури хмелящим кислородом, чтобы сосны сбросили последний мех, чтобы Черныш, вяло сопротивляющийся, но послушный, беззлобно дернул его за капюшон, смущенно отводя в сторонку забегавшие глаза, приправленные специей из растекшейся по щекам пунцоватой краски заповедника семи пустырей, семи забытых проулков.
Далеко-далеко, за чертогами леса и спрятанных в нем палисадных озер, за изгибами хлопающих мельничками домов и распахнутых для просушки окон, мигают разноцветными лампочками слепленные из конструктора машины-поезда, протянуты под током медвежьи проводные жилы. Пахнет супом и поджаренным мясом теплая уютная норь, что скоро встретит, отогреет, натянет на ноги ангорские носки, угостит чашечкой какао и малинового морса, опустится на плечи одним на двоих одеялом, закутает сонной бабочкой, вернувшейся с первого своего полета, в мягкое-мягкое урчащее кресло под распахнутой форточкой и говором щербатой скалы…
Но пока возвращаться еще рано — Ренар вновь хватает Черныша за руку да ведет его сквозь путаные ниточки-дорожки и буреломы, сквозь шум кошачьих шагов, на игривую охоту за несмело высунувшимся из каменистой норки хорьком.
Хорек сбегает, прыгает по корешкам, прячется и только таращит желтые глаза-лимонники в сутолочных потемках, озеро ломается под крылом тоже первого лебедя-одиночки, ворочаются в платиновой берлоге скрытные ночные бобры, подрубающие старческие дряхлые сосны.
Ренар тащит его дальше, не устает смеяться, незаметно надевает на ледовитые глаза волшебные линзы, сыплет горстянку пыльцы с крылышек молочайной феи, вынимает из кармана припасенную марципановую булочку с кленовыми зернышками, разгрызая ту одну на двоих. Здоровается с корнями важной скользкой горы, дающей начало строптивому змею-ручью, впоследствии обращающемуся истинной речушкой, ведущей через заросль и дальше, на северо-запад, под землю, в строгий неузнанный грунт захолмистых тролльих детенышей.
