Так было сказано Коню, поэтому вблизи его видят так редко, почти что и не видят, а люди тоскуют по синим далям.
Когда ранними веснами возвращаются стрижи и под орешником растут синие колокольчики — смотри внимательнее: нет ли где поблизости следов синей лошади?
Сам Синий Конь — синее чудо, и тот, кто на нем скачет — видит синие чудеса, хотя обычно он подпускает к себе одних лишь поэтов и позволяет прокатиться на спине только им, но если у вас за пазухой вдруг притаилась горстка синего овса…
Так притаилась ли у вас за пазухой горстка синего овса?
========== Заячья капуста ==========
Отпускать Черныша в магазин, чтобы одного и чтобы в бессильные, голодные времена, строжайше нельзя.
Это их общее непреложное правило, неприступный неоговоренный запрет, освященный финальный порог, через который не перейти ни одной нечестивой хитрой гадине, и пока Черныш остается в безопасности и безобидности под домашней крышей, пока ходит-бродит под бдительным присмотром, пока ест то, что приносит Ренар, или ударяется с ним вечерами в массовито-варварские набеги на супермаркеты — то всё у них идет хорошо, жизнь ладится, счастье клеится аппликациями из детской цветной бумаги, стекла намагниченно выплескивают дневной покрас, а холодильник, потаенная кладовочка под цветком алоэ и кухонный стол полнятся дневнисто-ночнистой заначкой, умеющей утешить кое-чье прожорливое брюхо в любое время крутящихся циферблатом суток.
Правда вот, как известно даже самому последнему обделенному воробью, жизнь на то и жизнь, чтобы иногда — особенно тогда, когда ее о том совсем не просят — выкидывать идущие наперекор всему коленца.
Ренар обычно не болеет, обычно он бодр и свеж, как молодой лидирующий кентаврик, скачет на четырех жилистых ногах с хвойными копытами, умудряясь поверху работать еще и двумя здоровыми заводными руками с хитрым секретом шкатулочно-парового моторчика.
Протягивает в неусыпном бешеном ритме всю вьюжно-стекольную зиму, пока Черныш хлюпает распухшим носом, кутается в длинный белый шарф, в вязаные варежки, в теплые сапоги на оленьем меху и через силу натянутые Белым на бедовую голову с мерзлючими ушами шапки-капюшоны. Черныш умеет застужать зубы, застужать ветром слезящиеся глаза, что-нибудь себе ломать, попав куда-нибудь сильно не туда, что-нибудь резать, где-нибудь драться или биться о стены-столбы-стекла, пытаться передавиться машиной или поездом, неприкаянно тащась сквозь орущие сигналящие рельсы прямиком да напропалую, пока в ушах громыхают наушники, а в голове плескается муссовый кисель, и Ренару в разы легче, спокойнее, дыхательнее, когда чумное бедствие сидит взаперти знакомых стен; Ренар даже намеренно стаскивает у того запасные ключи, вяло извиняется через телефонную трубку, клятвенно обещает, что такого больше не повторится, пусть оба они и прекрасно знают, что, конечно же, повторится.
Прямо вот завтра и повторится.
И послезавтра повторится.
И после-после-после — опять.
Ренар бодр осенью; булькает перепрыгнутыми лужами, плетет из опавшей листвы лодочные драккары, пускает те в далекий сточный путь по канавам-трубам, ткет из рябины и облепихи венки, украшает веточкой клюквы, наряжает своего Черныша, у которого по осени особенно чувствительный чих и быстро намокающие до новой простуды пятки, пляшущим октябрьским эльфом.
Ренар изумительно зелен и молод капризницей-весной, пока Черныш с недовольством косится на распускающиеся оранжерейные цветники, чихает впитанной пыльцой, мучается красными глазами. Сидит на антиаллергичных коробочных таблетках, проклинает несчастную планету, зачем-то вступившую в апрельскую коалицию, с завистью косится на продолжающего галопировать Белого, раздосадованного тем, что за окошком май, важные-важные дни, а благоухающих цветов проблемному мальчишке не надарить, и приходится тащить в дом еще более проблемных певучих канареек, зародыши деревьев в глиняных горшках, книги, компактные диски, коллекционное экзотическое оружие, ломающееся от первого же удара, мелкую безфункциональную байду, постепенно сгружаемую во вторую комнату, где уже с два года стоят, вплотную приваленные к стене-гробнице, гоночно-горные велосипеды со сдутыми шинами, потому что достать их клинически невозможно, не обрушив при этом двух страшных взорвавшихся Эйфелей, вполне способных погрести заживо, чтобы на веки вечные, да отнюдь не на счастливые. Аминь.
Летом Черныш потихоньку приходит в себя, возвращает на физиономию прежнее непрошибаемое самодовольство, почти завидную надменность, брошенный тут и там покрикивающий вызов. Черныш в кои-то веки здоров, Черныш всё еще бледен и не очень-то дружит с опаляющим макушку солнцем, но готов идти туда, носиться сюда, бурчать, рычать, выгуливаться, чихать на чихание и болеть на боль, а вот Ренар…
Ренар на ступеньках лета немножко ссыхается, сдает, время от времени — две через две недели, в чем никогда не признается, пусть всем и без его слов давно очевидно — проваливается в подгребающие под себя болезни, простуды, новые и новые вирусы, слепленные тучами-облаками и добрым Боженькой, а то и вовсе восставшие из могил вымершего забвения как будто бы специально, исключительно прямо-таки для него.
Лето становится до тошноты грустным, липким, душным, запертым, полурабочим, выпотрошенным по листьям-клеверам и подтаявшему шоколадному эскимо.
Раз за разом Ренар пытается ходить на смены, раз за разом заползает в попутные магазины, раз за разом, выпячивая грудь, до бессознательного доказывает, что обойдется, что никуда ни за что не сляжет, что поправится и так…
Потом — так же неизменно, как заря на петушиных крыльях или петушиные крылья на заре — сдается, берет сокращающийся отпуск, валится в постель с зашкаливающей под сорок температурой, блюет в заботливо подставленные стиральные тазики, бьется головой о стенку, через удары, пинки и неумелые раздраженные уговоры глотает аптекарные таблетки, тоскливо сморит на Черныша, который молодой жеребчик во всей распустившейся красе, мечтающий пуститься холмами вскачь. Стонет, сожалеет, извиняется, с заходящимся сердцем жаждет пуститься следом и сам: лето же, жара же, солнце, море, пробудившееся ото сна тело, преследующее денно и нощно вполне определенное желание, только черт же его таким оседлаешь, этого жеребчика, черт же заставишь раздвинуть ноги и добровольно улечься в постель, черт же даже откроешь с лишний раз рот, не получив за невинное домогательство кулаком по звенящей колоколом голове.
Ренар валяется под сгорбленными шалашами-одеялами, стекает жидким маслицем по подушкам, увлажняет запахами болезни влепившуюся простынь, тоскливо косится в окно и на Черныша, который методично, по слову и расписанию ходит в аптеку, варит ему зеленые бульоны, вливает в глотку сиропчики и растворчики, выливает рвоту, листает в кресле у окна книги, отсутствующе дремлет на полу возле кровати, запрокинув на матрас беззащитную голову, а потом…
Потом, пересекая тот страшный момент, когда у них почти полностью заканчивается припасенная заранее — Ренар же знал, Ренар готовился, заполнял бункер на случай грядущего Четвертого Рейха, попутно тщетно продолжая надеяться, что минует — еда, а Ренару как назло так и не становится легче, нахмурив брови, приняв от болеющего Белого тщательно прописанный чернильный список, засунув в карман пять десяток, обрядившись в воинственный гипс затертого ластиком для чужаков лица, отправляется на охоту.
На личную Ренарову пытку.
В коварный, не пригодный для всяких Чернышей, измышляющих травой, а не мясом, ма-га-зин.
☘߷☘
Ренар ждал его возвращения с замирающим сердцем и голодно бурчащим желудком, беспокойно ерзал из одного постельного угла в другой, подгрызал через тряпицу одеяльный пух, собирался с духом, чтобы подняться и доползти до унитаза, и когда уже почти решился, кое-как справляясь с ходящей кругом головой — в дверной скважине зазвенел просунутый ключ, пол прогнулся под знакомой поступью, ухнули и бухнули шуршащие пакеты. Кристап раздраженно отшвырнул связку отмычек, стек на подготовленный стул, вполголоса матернулся на допекшую до припадка ублюдочную духоту. Даже сквозь стены запахло впитанным щедрым солнцем с кленовыми веснушками, прибитой уличной пылью, чуть-чуть — соленостью странной реки, которой соленой быть вовсе не полагается, машинным маслом, дынным ломтиком, а еще — петрушкой, морковью, базиликом.
