На последних запахах Ренара, до костей убежденного в том, что он — собака, хорошая собака, между прочим, а собаки жрут мясо, собаки жрут птицу, иногда грибы или рыбу, заедают мясо сладостями и изредка соглашаются прожевать пучок травы для блевательного рефлекса от пережора, переклинило, напугало до трамвайной остановки затрещавшего сердца, ударило по запястьям жестоким опытом миновавших дней, всегда встречающих одну и ту же кульминацию, всегда умоляющих, угрожающих, приказывающих, почти проклинающих: не смей, черт, тащить ко мне в дом свою кошмарную зелень! Не смей даже смотреть на нее! Не смей думать о ней! Принеси нормальной еды, любой, какой захочешь, но только нормальной, кормовой, способной поставить на ноги, а не навсегда их, чтоб тебя, отнять!
Черныш приказы понимал, принимал, но не выполнял, поражая этой своей чокнутой перевернутой логикой, утверждающей, что больной он должен жрать непосредственно отнимающую силы траву, чтобы-де быстрее поправляться. Черныш умудрился довести до того, что Ренар стал сочинять для него списки, лишая всякого рода полета творческой мысли в важном деле пищевого выбора, только вот, какими бы махинациями он ни крыл, итог получал всегда один и тот же: двинутый мальчишка раз за разом приходил домой с овощами.
С травкой.
Петрушечкой.
Полезной гречневой кашкой в рассыпных пакетиках.
С самой тощей, самой жилисто-пресной, как и он сам, самой недожившей бройлерной курицей, у которой в подарочном комплекте кости, синюшная шкурка да один консервный пучок сухого фиолетового мяса под мышкой.
Черныш как будто намеренно измывался, хоть и потом, когда Ренар выздоравливал, незыблемо получал поучительный курс ремешком по вертлявой заднице-самодурке. Шипел на покрывшие кожу алые ожоги, пытался втянуться в неравную драку, с остервенением готовил ему вечерами в отместку броккольно-щавельные колоритные супчики, критикуя и кубики-порошочки с подсушенными глутаматными приправками, и придающие вкус е-шечные добавки, и вообще всё, что могло эти кошмарные супчики хоть каким-нибудь боком спасти. После — просыпался запертым на все квартирные замки, обездвиживался, хоронился в сужающемся клаустрофобичном пространстве, не имел ни малейшей возможности высунуться наружу до самого прихода Балта. Принимал пакеты с принесенными сладостями и мясом, распихивал по полкам, раздраженно отмалчивался в облюбованных углах. В конце концов вполне охотливо ел то, что готовил для них Ренар, обильно поливающий вечерний обед маслом и жирком, пусть и подгрызал ночами свои несчастные травки, прикупленные специально для него, а потом вот приходило лето, приходили ненавистные голодные дни, заканчивалась идиллистическая семейная благодать, и Балт, кутаясь в сползающее одеяло, придерживаясь за убегающие стены, нетвердой походкой шлепал на кухню, сталкиваясь нос к носу с…
Двумя большими, пухлыми, белыми пакетами, до краев полнящимися…
— Опять…? — практически с плачем, с воем страдающего степного койота, с луковыми всхлипами прохрипел он, обессиленно приколачиваясь пятой точкой к сочувственно скрипнувшему стулу. — Неужели ты опять притащил эти чертовы…
— Они тебе полезны, — непреклонно, с непробиваемой нечитаемой миной, ровной полоской сжавшихся губ, то ли издевкой, а то ли искренней убежденностью и реющим желанием защищать несчастные девственные издержки непорочной природы до самого конца, потому что он как будто бы и сам весь такой не натуральный, но зато истинный цветок, папаша у него — Лес, а всякие там сельдерейчики, редисочки и пухлые кислые малинки — потерянные братики да сестренки, с которыми стоять — не настояться в попытках отвоевать замаранную честь. — Сколько раз повторять?
— Да не полезны они мне — я вот тоже тебе всё повторяю и повторяю, и хоть бы, честное слово, что… — тихо, пусто, обреченно и смиренно — все равно никто не захочет услышать, все равно уже через пару часов в силу вступит карающий сельдереевый суп с цветной капустой, все равно хлебать это всё, давясь и хныча, придется до тех пор, пока ноги не окажутся способными взвалить на себя его немалый вес самостоятельно. Правда, иногда Ренару чудилось, что от такого вот армейского пайка он, что ни странно, приучался поправляться быстрее, чем поправлялся раньше — не потому что овощи чудеснотворны, а потому что от них так хотелось поскорее избавиться, что отчаявшееся тело справлялось с болезнью куда как агрессивнее. Только не мог же, в самом-то деле, балбесина-Черныш об этом знать? — Ладно… Что ты там притащил на этот раз? Показывай уж…
Черныш фыркнул, порылся по карманам, высыпал на столешницу остатки прозвеневших металлом денег, придерживаясь, сколько уязвленный Ренар ни старался его от этого отучить, какой-то совершенно непонятной позиции: ничего себе не беру, заземленных желаний не имею, а потому никогда не могу банально куда-нибудь доехать, если доехать вдруг все-таки очень и очень нужно.
Оставаясь отмалчиваться, поколдовал над пакетом, педантично растерзал узелок, с гордо-царственным выражением уложил на деревяшку под скатеркой одиночный, зато тучный и дьявольский пахучий укропный пук.
— Ага, вижу, укропчик. Свеженький. Это чтобы отогнать от меня потенциального Сатану, да? Он же его вроде как отпугивает, я где-то читал… Боишься, что рогатый дяденька залез в меня, и из-за этого я и болею, м-м-м?
— Заткнись. Кончай фигню трепать, трепло. Не заткнешься — будешь жрать этот сраный укроп сырым.
Угроза действие возымела немедленное, пронзила острым тепличным вкусом, заставила и в самом деле захлопнуть рот, одними глазами рисуя изнасилованную кривую улыбку, которая, конечно же, осталась печальнейше недостойной Его Цветочного Величества, зато на стол посыпались творожные сырки в нулевом проценте, изюм в веселеньких прозрачных пачках, которого Ренар искренне терпеть не мог, скукоженный сливовый чернослив, свежие абрикосы, нектарины, груши, яблоки, ежевика и недозревший крыжовник, зеленоватые томаты, молоденький картофель в прибывшем из Голландии атрофированном пакете, диетическое британское печенье без сахара и пшеницы, зато с лимоном и горечью — да здравствуют исцеленные диабетики. Страшный Сельдерей Крюгер, пуританский кольраби, брюссель, шапочные брокколи, зеленый стручковый горох, фасоль в томатных банках, мелко наструганные белые грибы в сочетании с портящим всё на свете кукурузно-рисовым бенгальским альянсом. Не сок на запить, а кислотно-кислая вода с лимоном и раздавленным виноградом, сами злополучные лимоны, нашпигованная морковными стружками заварная гречка и литр самого никакого, самого почти пастеризованно-водяного вишневого йогурта-желе, залитого как будто бы даже не молочком, а обыкновенной аквой с сухим сывороточным порошком искусственного загустения.
Дождавшись опустошения пакетных днищ, Ренар мысленно посетовал, что могла же эта зараза хотя бы принести вместо всего, что принесла, один-единственный чертов арбуз, потому что арбуз же тоже трава, но трава хотя бы вкусная…
Вслух, правда, ничего не сказал: представлять похрустывающие на зубах сырые кольраби-колибри и прочие каль-каль радости становилось тем страшнее, чем беспощаднее саднил по внутренностям исходящий от них неповторимый тленный запах, желудок загодя упрямился, глаза обреченно останавливались на меньшем из предложенных зол — желейно-медузьем йогурте да диабетном лимонном печенье, вот только…
— Нехрен на них так смотреть. — Печенье и йогурт под неусыпным взглядом жестокого цветочного тюремщика переместились в бочок и в сторонку, ушли со столешницы, залезли в кладовой шкафчик, заслонились пушащимся сторожем-цербером со сложенными на груди руками и перекрещенными саблями-бровями над открытым огнем оцинковано-метелистых глаз. — Получишь свои вшивые сладости, когда сожрешь нормальный обед! Не сожрешь — не получишь больше ничего. Давай, проваливай обратно в постель и не мешай мне готовить. Проваливай, ну, кому я сказал?! Или что, мне тебя за ручку отвести?
И попытка уязвить, и выпад — в совершеннейшей степени бесполезны, потому что это только у тебя, пони-хвостик, проблемы с тем, чтобы позволить себе не козлиться, когда не нужно, а просто взять и принять приятный желанный уход.
