Он чувствовал, как снежный медленно кружит губами по открывшейся грудине; захватывает кромкой левый ягодный сосок, прихватывает тот верхними зубами, прижимая снизу спружинившим языком и принимаясь перекатывать, пощипывать, чуть оттягивать, доводя до неистовства грязного в своей красоте тюремного танго.

Арчи было больно, Арчи было первобытно-сладко, чужая страсть вливалась дозами впрыснутых противоядий и ядов, пальцы белого сомкнулись на соске другом, тенью повторяя движения рта и языка. Его собственные руки, недолго помучившись, потянулись всё-таки к лохматым космам, зарылись в них, дернули за прядки, стиснули между пальцами; бёдра непроизвольно вскинулись вверх, вжались в опаливший твердый бугор, тут же подались назад, дыхание остановилось…

В тот же самый миг одна из рук сумасшедшего Клыка потянулась вниз, огладила трепещущий живот, обвела тот по бережку пупка подушечкой пальца и, сменившись острой иглой, расчертила раскрывшуюся кожу, пустив по шкуре мокрый горячий сок дикой лесной волчанки.

Далеко не сразу Арчи понял, что с ним сделали. Далеко не сразу в отупевшем мозгу промелькнуло осознание должной прийти, но почему-то всё никак не торопящейся появляться боли.

Замешенный чужими руками, что осеннее солнечное тесто, он приподнялся на разъехавшихся в стороны локтях, непонимающе уставился вниз, на белую кожу и стекающие по той муторно-бузинные росчерки, задумчиво собирающиеся у самой границы застегнутых брюк…

Через неполную секунду, едва успев по-настоящему заволноваться, встретился с красно-серыми пляшущими глазами, в немом шепоте пообещавшими:

«Всё хорошо, мальчик. Не все раны должны обязательно болеть. Некоторые из них, наоборот, приятны».

В человеческой своей глубине Арчи им не верил, но, пристально наблюдая, как снежный отставляет в покое разбухшие темные соски, медленно сползает ниже и осторожно, избегая небрежных движений, касается высунувшимся языком разбросанных кровавых хвостов да краев вскрытой ранки, воистину не ощущая ничего, кроме невыносимого стыда и жженого хотения, пробуждающегося в зачатках самого нутра, верить против всех доводов разума начинал.

Растрепанный, обезумевший, привлекший дикую тварь с далеких болот, где холодный пепел, зарево и платиновая слюда, запахом распустившейся девственности и вечного одиночества, что успело приобрести его взгляд, наряд и голос, юноша, упираясь в пол костяшками поднывающих локтей, во все подслеповатые глаза смотрел, как существо это, обхватив пальцами с прорезавшимися когтями, разодравшими перчатки, его бока, фиксируя так крепко, чтобы не посмел никуда удрать, лакающими движениями скользит по растерзанному животу — собирает капли старые, тут же дожидается появления капель новых, бережно сглатывает, оцеловывает красными измазанными губами, ломает, льнет всё ближе, медленно-медленно спускаясь к запретной истомившейся низине.

Под прицелом полуиспуганного взгляда снежный ухватился зубами за пуговицу на его штанах, помог себя пальцами, сдернул её и молнию к чертовой матери вниз, умудрившись одной рукой приподнять и стянуть тряпьё, а после, когда язык беззастенчиво прошелся по длине розового налитого ствола в переплетении смазанных соком венок, когда желание и страх, сплетшись воедино, шибанули в голову и у Арчи перехватило дыхание, рубашка вылетела изо рта, в стылости воздуха просквозил стон, а руки потянулись не то оттолкнуть спятившего извращенного ублюдка, не то просто накрыть самому себе ресницы да веки — от него отстранились, дерзновенно взялись за костлявые бёдра, обезумевше поглядели в глаза и, прошептав что-то, что уши попросту отказались воспринимать, резким толчком перевернули на живот, заставляя ушибиться подбородком, плечами и подвздошными косточками с нерушимостью столкнувшегося пола.

За спиной тут же зашуршало, звякнуло отстегнутым железом, но пока юноша пытался справиться с вновь навалившимся головокружением и соскальзывающими в разные стороны коленками, пока возился, тщетно гонясь за источником перескакивающего лунными листьями шума, чертов клыкастый тип закончил с тем, что он там делал, вырос над ним, спустил грубым движением штаны, сдерживающие в коленях, и, подхватив протиснутой рукой под живот, потянул наверх, практически силой вынуждая встать на нервирующие четвереньки, на которых Арчи до победного, последнего, одуряющего стоять, вопреки всем чарам и желаниям, не хотел.

Раздраженный, недовольный тем, что с ним вытворяют и как обращаются, нисколько не собираясь считаться, прибегая к старому плесневелому «нагибай и властвуй», он закусил прядь собственных волос болезненной тугой уздечкой, мотнул головой, вильнул задницей, настойчиво сбрасывая с той улегшуюся хозяйскую ладонь. Не добившись никакого успеха, разозлился еще больше, надтреснул влитое в кровь колдовство, выбиваясь из того повернутой назад головой да пальцами, сложившимися в подрагивающие белые кулаки.

— Выпусти меня… — тихо-тихо прошептали опоенные губы, в то время как никто и не держал, а тело наотрез не подчинялось. — Выпусти меня, ты!..

— Сожалею, но нет… — отозвалось немедленным тихим ответом, разлетевшимся по тусклоте сворой рыжих ночных псов. — Побудь для меня немножко вот так, сладость. Не сопротивляйся. Тебе ведь будет приятнее.

Арчи, мечущийся между желаниями собственными и желаниями навязанными, притворными, чужими, слушать догоняющего голоса не хотел, но слышал, что тот всё больше меняется, хрипит, оседает, почти рычит, и шаги его стучались в груди о стеклянные рёбра. Попытался собрать всего себя, разбросанного по пшеничным крупичкам, в одном кулаке, в страхе понимая, что осталось от него так мало, что не хватит даже на два полноценных вдоха.

Всё-таки, продолжая упрямиться, месить копытами мокрый лесной мох, драться рогами с сосновой корой и кричать, что не впускал в дом месяц, притворившийся летним, не впускал, не хотел его впускать, попытался уползти, увильнуть, но ощутил лишь, как звериная когтистая лапа, надавив на поясницу, безжалостно заставляет прогнуться, припасть на разъехавшиеся локти, снова удариться подбородком о пол, в то время как ладонь, выгладив кожу, поднялась выше, поползла ниже и, сжавшись болезненными царапинами на правой ягодице, отвела ту в сторону, в следующее мгновение попуская в образовавшийся зазор чужое бесстыдное лицо, высунувшее на свободу изголодавшийся по ласкам язык.

— Ст… стой… пого… ты что… Т-ты… сто…

Слова не выталкивались, слова отказывались, слова скакали вокруг удивленными вальпургиевыми зайцами; ресницы, вздрогнув, распахнулись, зашуршали слезливо-алые поросли призрачной морошки, за окнами подтянулся к тыквенным рассадникам медвежий вереск.

Ладонь, огладив спину, надавила на копчик, вынуждая распахнуть теперь и рот, стечь на подбородок капелькой мокрой слюны, мазнуть по полу губами. Поджать пальцы, стыдливо прикрываясь взмокшей челкой и всё не находя, никак не находя ни сил, ни покинувшего желания убраться отсюда прочь, а бесстыдный язык, забираясь туда, куда никогда забираться не должен был, прошелся по сморщенной нежной кожице, вымазал в слюне приглашающую дырочку, приласкал её короткими клюющими движениями и, надавив уже гораздо настойчивее, прошмыгнул внутрь, сжавшись напором пульсирующих мясисто-розовых стенок.

Снежная дрянь за спиной простонала, потянулась рукой на живот и выше, где между подрагивающих ног болтался поднявшийся давно член, принимаясь обласкивать влажную длину обхватившей всей пятерней ладонью.

Арчи было стыдно, Арчи было невыносимо мокро, незнакомо, вместе с тем удушливо хорошо, а оттого еще более нервно, безумно, кошмарно; он отчетливо схватывал каждый хлюпающий или чавкающий звук, тихое методичное постанывание, шорох сползающей на пол одежды, звон болтающейся металлической пряжки, сброшенных второпях ботинок.

Белая дрянь позади раздевалась, готовилась ко второму рауту, а он только и мог, что стоять, раздвинув покорные ноги, скрестись ногтями о пол, кусать губы, тихонько подвывать, давиться дрожью и ждать, когда…

Когда…