В тот день он, кутаясь в дождевик с одуванчиково-желтым капюшоном, который всё время норовил сползти да поставить под угрозу вымокания слишком долго сушащиеся волосы, возвращался из колледжа пешком, с потрохами упустив не ставший дожидаться вычихивающий автобус: до Лайквуда вид транспорта ходил исключительно в единственном экземпляре, ходил через день, шофер страдал наглядной проказницей-шизофренией, в этой степи студентов жило непростительно мало, чтобы как следует о них беспокоиться, если не окупались бензиновые да зарплатные затраты, и Арчи нередко приходилось рассчитывать на собственные ноги, с рыками да стонами преодолевая изнуряющий однообразный путь вдоль кромки ржаных полей, поворотом на север, огибанием зловонной свалки, участка посаженного для будущей вырубки леса, мелкой деревянной церквушки, извечно вывешивающей параноидальные записки на окрестные щитки да столбы питания.
Всё бы ничего, но дорога в одну сторону занимала порядка двух часов, асфальт тонул под стылыми лужами, ноги промокали, дождевик спасал первые тридцать минут, изо рта вырывался печной дымок, глаза вскоре отказывались разбираться, куда они вообще движут покорное привязанное тело. Арчи чихал, шмыгал носом, матерился, пинал попадающиеся под истекающие кроссовки камни да бутылки, тихо всех ненавидел и мечтал только о теплом одеяле да чайнике горячего чая, когда судьба снова повернулась к нему задом, тыкнула в живот острием джентльменской тросточки и, прохохотав шальной ведьмой на ощипанной метле, столкнула нос к носу с ужасным подозрительным соседом, выросшим на дороге как будто бы совершенно из ниоткуда.
Арчи даже споткнулся, пропрыгал на одной ноге, угодил в глубокий проливной прудик. Громко чихнул, еще громче выругался, сверкнул разбешенными глазами, предупреждающими, что сейчас кому-нибудь ох как достанется, а потом почувствовал, как его — по-хозяйски и без лишних вопросов — подхватывают под локоть, дергают на себя, возвращают на ноги и, тихонько просмеявшись, всё-таки отпускают, быстро отходя на обезопашивающий шаг.
Арчи, и пристыженный, и озлобленный, и немножечко напуганный, вскинул голову, прищурился, открыл было рот, выдавливая одно жалкое:
— Осторожней же шляться надо!..
А потом как-то…
Сник.
Сдал.
Против воли попятился, недоверчиво таращась на странного со всех сторон типа, с лучезарной улыбкой нарисовавшегося напротив.
Тип этот оказался примерно одного с ним роста, белый, как посыпанный мукой пирог, с серыми, но отдающими красноватым огоньком глазами, начертанной рябиновой пентаграммой поперек накрытого космами лба — то ли тоже начал праздновать раньше времени, то ли попросту психопат. Чем дольше Арчи на него глядел, тем отчетливее приходил к отрезвляющей мысли, что да, психопат: дождь всё продолжал и продолжал лить да хлестать, а этот вот стоял себе спокойно, улыбался, стекал каплями-струями, взамен подружки держал на локте виснущий нетронутый зонт, выкрашенный в осеннюю полосатую охру.
Этакий жуткий ночной театрик смерти, смеющийся бес, приносящий на Землю сонмы веселеньких болезней: чуму там, оспу, малярию, щедротно сдобренную пожарами да ураганами, и одет как-то тоже не по погоде, не по сезону, не по времени, в конце-то концов.
Ну что это за вычурная белоснежная рубашка, налипшая на подкаченное крепкое тело второй промоченной шкурой? Что это за выглаженный, с иголочки, черный крапленый жилет английской шерсти, строгие брюки, ремень в карточный ромб, белые атласные перчатки, аккуратно подвязанный галстук на шее, накинутое сверху распахнутое длиннополое черное пальто, будто бы вытащенное прямиком из минувшего столетия любовной лихорадящей страсти?
Сквозь жирные тучи, стремительно несущиеся на запад, изредка поглядывало бледное и лысое темя тонкого месяца. По земле, измученной ударами беспощадной воды, ползала легкая полупрозрачная дымка, похожая на облако сигаретного газа, а непонятный соседский тип, что ядовитый мышьяк да старые кружева, окидывая мальчишку взглядом человека, который откровенно наслаждается прикрытым за темную линзу бунтарством, всё улыбался, всё провожал задумчивыми глазами легкомысленные намокшие завитушки выбившейся челки и сочные, замерзшие, красно-синие губы в подаренной самой осенью помаде…
Главное, сволочь же такая, с места он не сдвигался, так и оставаясь загораживать путь оттопыренным локтем да вальяжной позой блаженствующего пижона на полуденном дремотном выгуле.
В обычной ситуации Арчи бы его живо отправил по известному адресу, набросился бы для острастки, отвесил подзатыльников да вбил в дурную башку, чтобы не смел больше вставать на пути пусть, может, и не внушительного, но дикого и горделивого зверя-одиночки…
Только вот сейчас сделать он всего этого почему-то не мог.
Тело отказывало, сердце встревоженно колотилось, внутри сновала непривычная, но впечатлительная тревога, и юноша, краем нюха уловив исходящий от молчаливого человека углеватый запах подпаленной мокрой псины, передернув плечами, неуютно поежившись под уставившимися окнами соседствующего дома, будто бы поглощающими и свет, и жизнь, махнув на всё рукой, просто сошел с тротуара, погрузился ногами в поднявшуюся до щиколотки муторную лужу, чертыхнулся и пошел было дальше, когда вдруг снова ощутил, как чужие пальцы, неизвестно когда успевшие там очутиться, хватают его за плечо, приказом да грубой силой вынуждая повернуться обратно лицом.
— Эй! А ну отпусти, ты! Что за чер… чертовы у тебя… что за… что…
Говорить не получалось, орать — тем более; лицо этого чудака, внезапно оказавшегося гораздо выше самого Арчи — то ли за счет тротуарного бордюра, то ли он просто… по желанию… вырос, — придвинулось настолько близко и заглянуло теперь совсем красными глазами в глаза синие так тесно, что внутри что-то с треском оборвалось, сердце ссохлось хрустящим крылышком поджаренной летучей мышки, по жилам забегали грузными лапами злые серые волки, и мальчишка, дрогнув холодными губами, с непониманием и зачинающейся паникой лунного паралича уставился на чужой рот, всё с той же улыбкой сложившийся в:
— Добрый день. Так ты, значит, тот мой очаровательный любопытный сосед, что заимел привычку время от времени за мной следить?
Улыбка нервировала больше всего, кто-то где-то пропевал псалмы из Библии задом наперед, вспыхивал и гас ветер, оплакивающий своих покойников…
Арчи подумалось, что у него таки началась паранойя.
Обычно не особенно подверженный страхам, он теперь шумно и сухо сглатывал, бился дрожью в чужой хватке, не решался даже дышать, подсознательно опасаясь, что сосед просто возьмет, протянет упырью лапу и играючи украдет оседающее на днище дыхание.
— Ничего… ничего я… за тобой… за вами… я не…
Позади что-то грохнуло, дрябнуло, лязгнуло железом — покатилась по пустой дороге крышка от мусорного бака, облюбованного пятнистой кошкой, но Арчи, вусмерть уверенный, что это сам Самайн идет в гости тяжелыми огромными шагами ожившего Леса, стиснулся всеми узелками-мышцами, пошире распахнул глаза и, как никогда остро нуждаясь в покровительствующей крыше родного дома, злостно и яростно воспротивившись, забившись, неким чудом вырвался из ненормально-сильной хватки, едва не отодравшей, кажется, ему не только кусок мяса, но и саму несущую опору кость.
Попятился, едва не свалился пятой точкой в лужу, поскользнувшись на разбухшей жидкой грязи, устлавшей асфальт, и, отчихнувшись от забившегося в рот да в нос вездесущего дождя, с кристальной ясностью рявкнул, отчего-то не решаясь упоминать в присутствии этого… человека, наверное, имени прижившегося чёрта:
— Ничего я за тобой не следил! Делать мне больше нечего?! Вали ты… Просто вали уже куда-нибудь! Оставь меня в покое, чокнутый!
Чокнутый с красными глазами-боярышниками, забранными стылыми ноябрьскими заморозками индевелых ресниц, склонил к плечу голову, в любопытстве приподнял лохматые брови. Еще сильнее запа́х углями поющих костров да добротной намокшей собакой, но, к вящему мальчишескому ужасу, абсолютно ничего не сказал, не ответил, как будто бы даже не обратил внимания, только всё смотрел, смотрел, смотрел…
