Секунды сменялись минутами, минуты — четверостишиями, и световые часы успели оббежать вокруг планеты с три раза, прежде чем Арчи, вновь приподнявшись, трясущимися пальцами распахнул на себе рубашку, непонимающе, испуганно, недоверчиво пройдясь кривыми изломанными касаниями там, где должны были — он ведь точно знал!.. — остаться кровавые шрамы от недавнего безумного пиршества.

Он щупал грудину, живот; поднявшись, пошатываясь пьяной походкой, с несколько раз свалившись от тошноты и головокружения, сгорбленным перепившим лепреконом добрался до болтающегося в прихожей зеркала, слепо вглядываясь очерченными чернотой глазами в сметанно-белую шею, не сохранившую на себе ни единой звездочки, ни единого гвоздичного лепестка или пролитой жадными зубами кровинки.

Стыдясь самого себя, кусая губы и матерясь, скользнул пальцами в джинсы, ощупал задний проход, потер сухую кожу, никогда как будто не знакомившуюся с болью и блаженством первого разрывающего проникновения…

Растерянный, полуоглушенный, могущий, но не желающий принять, что всё привидевшееся было просто-напросто сном, мальчишка, закашлявшись пересохшим горлом и замучившись болью в ушибленной голове, еле-еле дополз до окна. Грубо отдернул штору, непонимающе уставился на темный разрушенный дом на той стороне улицы, вычерчивая над входной дверью неброскую гирлянду из мелких белых черепушек с острыми пластмассовыми клыками.

Добрался до настенного спирального календаря, сверился со временем, мысленно и с кислой миной подгоняя то в канун ненавистного тридцать первого числа. Налил в стакан ледяной воды из-под крана, прошлепал с той до дивана, осторожно уселся и в конце концов так и вылил ту себе за шиворот, отчаянно стараясь сообразить, что, черти дери, произошло, и почему, если всё это было обыкновенным жалким сном, ему так плохо и пусто внутри, почему тыквенный призрак с красными глазами да белым мехом всё вился рядом, обтирался грудью, нашептывал на ухо:

«Давай возьмем с тобой по свечке, откроем окна, впустим свет — зима рождется в предплечье моих к тебе таежных лет…»

Арчи это раздражало, Арчи это злило, Арчи это бесило.

Матернувшись, не находя сил с самим собой справиться, он, поднявшись на ноги, зашвырнулся паршивым стаканом в стену, взрывая тишину мелодией удивленных тонких осколков из инея лунной пещерной мозаики. Чертыхнулся, ударил ногой по дивану, перевернул тот на спинку, намереваясь запинать и дальше, до самой диванной смерти, пока вдруг не услышал, как вечерний ветер разжимает когти, выпускает на ковер раздробленную глянцевую колоду, беззлобно смеется…

А следом за ним раздается звонок в дверь.

Арчи, всё еще до конца не проснувшийся, не верящий сейчас ни в одну из реальностей, ухватившись за брошенную в подхватившие пальцы ниточку, запинаясь о собственные бесполезные ноги, поплелся в коридор.

Без единого вопроса отворил скрипнувшую дверь, показавшуюся ему до волнительной тошноты мшистой, зеленой, лесной. Сморгнув, растерянно уставился вниз, на шайку из детей-тварюжек, требовательно приподнявших урожайный злаковый мешок для полуночного контрабандного сбора.

— Привет-привет! Дай нам конфет!

В голове зашевелились странные, очень странные подозрения, воспоминания, отголоски предчувствий, будто что-то такое уже…

Было.

Всё еще не понимающий, но однозначно узнающий темнилу, дезинформатора и эту, третью, которая врет, юноша, так и не обмолвившись ни одним лишним словом, убрался обратно в дом. Проделанным уже когда-то круговоротом собрал всё имеющееся у него сладкое, сгреб в дрожащую охапку, вернулся за дверь, высыпал в прогнувшееся бумажное нутро. Не дождавшись не то чтобы самых искренних благодарностей, хлопнул дверью, снова защемив чью-то несчастную наволочку-простыню.

Спотыкаясь, бледнея и вместе с тем разгораясь шипастым терновым сердцем, отошел лишь на пару шагов, принявшись ждать, обгрызать аккуратные обычно ногти и еще раз ждать. Нетерпеливо переступал с ноги на ногу, тихонько поскуливал, метал на гуляющие по стенам тени злобные взгляды и едва не умер от пожравшего нервы апоплексического удара, когда в дверь, наконец, позвонили во второй раз.

Арчи поспешно отворил.

Покосился с сомнением на не то волчью, не то на кабанью залысевшую морду и полосатый пуловер юного пожирателя снов…

Не ответив ни словом, даже не позволив заговорить, показал средний натянутый палец, сумасшедшую ухмылку и, клацнув зубами, громыхнул захлопнувшейся дверью, привалившись к той спиной, стиснув ногтями запульсировавшие виски да принявшись вслушиваться, как мальчишка-свинтус в голос проклинает его, спускает, звеня бляшками застежки, штаны, поливает дверь пахучей мочой: если он когда-нибудь встретит и узнает наглую рожу без маски, то сам нассыт ей на хренову голову, а нет — так и черт с ним, сейчас не до того.

Полосатый кабан, исполнившись мести, убрался восвояси, громко топая копытными ножищами, ругаясь направо и налево, но неизменно оставляя за собой немножечко сводящую с ума тишину.

Арчи…

Ждал.

Колдовство плелось в тенетах октябрьской смурой ночи, при растущей луне, в присутствии невидимых свидетелей четвертой фазы Сириуса. Колдовство плелось, тыквы клацали пилами-зубами, заглядывали сквозь стекла ветвистые морды прогуливающихся скелетов, поросших еловой иголкой; катались по полу пузатые желуди, сырела просыпанная валежниками земля, на глаза попадалась исчезнувшая было белая шерсть…

Когда в дверь снова позвонили — Арчи едва не застыл остекленевшим сердцем.

Колотясь, кусая губы, считая до трёх, после — до тринадцати, потом — помноженно на три, всё-таки поднялся, раскачался с пятки на едва не перегнувшийся носок. Закусил губу, скребнул по запястьям ногтями, прильнул ладонями к деревянной мшистой поверхности…

Неуверенно, не зная, за каким чертом делает это еще раз, нажал на ручку, рывком раскрывая взвизгнувшую дверь…

— Конфеты или сладости, дитя? — хрипловатым низким голосом, покачнувшись к нему навстречу, спросила огромная и внушающая ярко-огненная тыква. — И это, дай-ка заранее уточню, отнюдь не одно и то же.