Пока от взгляда этого не сделалось настолько душно, настолько мерзло и настолько трепетно, что Арчи, против воли видя в цветочных клумбах украшенные гирляндами осиновые гробы, а в лужайках — бузиновые курганцы с вырытыми челюстями да бедренными костяшками откопанных стариковских скелетов, продолжая пятиться, поравнялся с выходной дорожкой, трясущейся рукой нашарил в кармане ключи, крепко-накрепко те стиснул, готовясь брать штурмом имеющую свойство заедать скважину…

И лишь после, шумно сглотнув, споткнувшись об обочину незамеченного подъема, на негнущихся ногах не побежал, а попросту пополз к спасительной двери, всеми остатками заканчивающейся выдержки стараясь не оглядываться.

Ни за что.

Никогда.

Не.

О.

Гля.

Ды.

Вать.

Ся.

🎃

Со всей трезвостью, на которую еще был пока способен, Арчи, капельку пришедший в себя и худо-бедно оценивший ситуацию, пришел к несколько изумившему выводу, что оставить странного кошмарного соседа в покое он должен в первую очередь сам, а потом, наверное, требовать того же и от него.

Мало ли чем тот жил, мало ли какие таил секреты в старых пыльных закутках — это всё еще оставалось его правом и его делом, а Арчи не следовало вмешиваться в чужую жизнь, Арчи не следовало вмешиваться никуда вообще.

Пора было прекращать подглядывать, шпионить и бросать косые взгляды на затопленную болотом жвачную землю, которая, к слову, опять сменила настроение да сделалась нормальной, привычной, травянистой — только после этого можно было с чистой совестью начинать упрекать в чём-то и белого пугающего чудака.

Придерживающийся этого заключения, Арчи больше не приближался к окнам и не поворачивался в сторону запретной территории даже в те часы, когда оттуда доносились призывающие стоны, словно несчастные мертвые нищие скулили в канун Всех Святых, не смотрел он туда и в минуты, когда вдыхал полной грудью переменившийся воздух, напитанный густотой сырого лесного тумана.

Иногда ему мерещилось, будто прямо под ногами, уже на земле его собственного двора, выскакивают куски зеленого мха, и мох тот настойчиво светился мертвенным светом. Иногда появлялись пятнистые грибы-поганки, иногда начинало чудиться, будто сквозь стены в дом входят полупрозрачные удрученные призраки, сам Хэллоуин, надев оленьи рога, внедряется в его прежде спокойные комнаты, начиная сбрасывать с полок вещи, стучать по лестницам призрачными копытцами — топ-топ-топ, топ-топ, топ, — менять простыни, мять подушки и одеяла, скрестись ночными когтями о красные подвальные трубы.

Арчи старался не обращать внимания даже не это: вскрывал пакетики M&M’s, рассеянно жевал шоколадные кексы «Риз», грыз малиновые и медовые батончики в пестрой шуршащей обертке, листал вынутую с полки легенду о «Пожирателе Савана», сохранившуюся тоже от причудливого деда. Словом, всячески, против своей на то воли, поддерживал дух близящегося нечистого торжества, напевал крутящиеся по радио дурацкие песенки о том, что нет на свете ничего милее родных дебрей и болот, а после, прикладываясь лбом к холодной поверхности треснувшего зеркала, давал себе по рукам, вышвыривал прочь закравшийся в душу Хэллоуин, гнал его кулаками и пинками и честно выполнял свою сторону ни с кем не заключенного, но оттого не менее строгого, как он сам считал, договора.

Всё проходило тихо, всё успокаивалось, числа приближались к заветной клетке, и вот тогда-то, двадцать седьмого прокаженного октября, его сумасшедший сосед, выбравшись из подземной берлоги, решил перенять первенство и начать свою окостенелую доводящую слежку.

В полном смысле слова на слежку это даже не походило, просто Арчи не знал, как назвать спятившее явление еще: по утрам, уходя на учебу, он сталкивался нос к носу с взявшими на прицел красными глазами, отплясывающими сперва возле его лужайки, после — на подъездной дорожке, еще после — уже на самой лестнице. Отталкивал, гнал, ругался, потом — раз за разом запинался, пробирался склепным холодком, открещивался, негласно вручал победу жестким рукам в белых перчатках. Вылезал наружу через черный запасной ход, но и там двинутый тип, остро предсказывающий каждое движение избранной помеченной жертвы — и откуда только оно взялось в голове, это жуткое замшелое сравнение…? — неизменно его находил: перекрывал дорогу, хватался за плечи, локти и запястья.

Иногда он прекращал улыбаться, резко распускал нитки пажеского притворства, отпускал уголки рухнувших тяжким грузом губ, и тогда Арчи становилось настолько не по себе, настолько болезненно-страшно под приковывающим к месту задумчивым дряхлым взглядом безвозрастного человека, что тридцатого числа он на всё плюнул, позвонил в колледж, сообщил, что заболел, и остался отсиживаться дома, тщетно пытаясь привести сходящую с ума голову в порядок.

Он трогался рассудком, ему мерещилось то, чего не было или не могло быть, а задачу между тем усложнял преследующий по пятам фантом: скребся в дверь подобранными ветками, стучался костяшками-камушками в окна, шуршал палой листвой под стеклом, обходил дом со всех четырех сторон и лишний раз доказывал, что дом без забора — не дом, а просто-напросто чертовщина.

Арчи пытался потучнее подкармливать электрический камин пахнущей бензином жидкостью, пить несчастные цветные таблетки, глушить попавшееся под руку снотворное — не спал он на тот момент уже около трёх суток, если не считать коротких передышек по пять, десять, пятнадцать минут, нарушенных ощущением, будто чья-то тень уже шастает внутри дома, протягивает когтистые руки, ощупывает глазами, таится над изголовьем. Арчи вскакивал, хватался пальцами за пульсирующие виски, таращился в зеркало на бледное изнуренное отражение с черными мешками под нижними опавшими веками. Стонал, пил обезболивающие от ноющей головы, проклинал и высыпал в унитаз ни разу не работающее снотворное, пинал толчок ногами, срывал трубы, выл гипсовым надгробным ангелом, разбившимся о кладбищенские плиты в непогожую осеннюю бурю.

Когда же сил перестало хватать даже на осторожность и внедренный чужим желанием морочащий страх, когда он оказался почти готов распахнуть дверь да впустить чертову тварь к себе в дом, чтобы раз и навсегда разобраться, чего той от него нужно — стрелки часов незамеченно пробили полночь, календарь перелистнулся на тридцать первое число, морок в ту же секунду развеялся, тень ускользнула, лестницы-стены-потолки зажили прежней жизнью, и Арчи, сморенный ливнями таблеток, инсомнией, недокормленными днями и тотальным отсутствием воли для того, чтобы добраться до кровати, прошел с четыре шага, ухватился пальцами за косяк отталкивающей стены, устало покосился на зашторенное темное окно…

И там же, где и остановился, сполз прямо на пол да, подтянув к груди колени, уснул, успев только заметить, как по потолку шмыгнул размытый лохматый силуэт, навеянный закончившимся наконец дождем.

🎃

Если Арчи и помнил, как перебрался на диван, то одними лишь расплывчатыми неточными картинками, ощущением причудливого полета, морской качкой, шорохом гравия под чьими-то ногами, мягким провалом в жесткое нутро и накрывшим сверху пластом шерстяного одеяла. Спал он долго, спал беспробудно, а когда проснулся, кое-как разлепил опухшие веки и справился с телом, совершенно отказывающимся координировать и шевелиться, то обнаружил на полу разбросанные тут и там горстки сырой земли, забравшиеся внутрь кленовые листья в желто-красной огранке, маленькие желуди и угольки, а еще…

Шерсть.

Белую серебристую шерсть, поблескивающую так, будто её сплошь покрывали песчинки крохотного толченого сахара.

Шерсть Арчи, слепо моргающего на неё с долгие нетерпимые минуты, довела до сознания настолько, что он, грузно осев на пол, подполз к той посредством получетверенек, протянул руку, сжал между пальцами, повертел на ладони, чувствуя, как по спине поднимается неприятный мокрый озноб.

Припомнились ночные летальные нырки, ощущение накрывающего без всяких касаний одеяла, шелеста и шепотков, тревожных снов о зеленых долинах да йоркширских трущобах, среди которых, завывая, носилась белая нечесаная псина с мерцающими красными глазами…