Где-то там же юношу, всё глубже и отчаяннее погружающегося в новое накатывающее сумасшествие, отвлек дверной звонок: методичный, безразличный, используемый настолько редко, что он, не поняв, что это и почему, дрогнул, едва не подскочил, заколотился рехнувшимся сердцем и только после, уловив подозрительное мерцание зажженного лампового плафона, смутное воспоминание о зачавшемся числе и тихий взволнованный говор, кое-как о чертовом источнике параноидального звука догадался.

Приподнялся. Покачиваясь и всё норовя куда-нибудь накрениться да завалиться — он даже успевал удивляться, как от того количества таблеток, что плескалось теперь в крови, не позволяя справиться с головокружением и участившимся пульсом, вообще умудрился проснуться, — поплелся к дверям.

Рассеянно подергал ручку, с льдистым откровением обнаружив, что дверь не заперта, и, сглотнув горький комок, приоткрыл скрипнувшую деревяшку, расфокусированным нездоровым взглядом уставившись на группку не то тварей, не то детей, не то снова всё-таки тварей.

— Привет-привет! Дай нам конфет! — хором проорали те, и от звонкого резкого голоса, вынудившего мучительно поморщиться, Арчи истово возжелалось отвесить придурочным вымогателям не конфет, а хорошего пинка, чтобы летелось лучше да с попутным ветром.

Он почти сказал об этом вслух, почти открыл пересушенный рот, но, уловив нахлынувший откуда-то дух кукурузных рысей да соломенных воронов, не случившихся в его детстве из-за дурного, наверное, характера и неспособности у кого-либо что-либо просить, захлопнулся обратно, махнул рукой, велев вроде как подождать, нырнул в глубину притихшего удивленного дома.

Поползал по полкам, пошарил по столикам, насобирал остатки красных и синих шоколадных орехов, завалявшиеся батончики, несколько сникерсов, непонятные сосучки на палках и, вернувшись, добротно да щедро высыпал всё, что отыскал, в подставленный бумажный пакет, заслужив букет счастливых воплей и визжащих благодарностей.

Посторонние звуки утомляли, гремели окучивающим соборным колоколом. В его собственных мыслях всё еще носилась белая лохматая собака, щуря поспевшие рябиновые глаза; Арчи захлопнул дверь прежде, чем дети убрались, прищемив кому-то кусок свисающей с башки простыни-наволочки. Устало зевнул, уверенный, что как-нибудь разберутся сами, а он и так уже свою долю выполнил, и вернулся в гостиную, попутно заглянув в мутное старое зеркало, обрисовавшее нечто тощее, замученное, в закатанных по колено черных джинсах, белой выпущенной рубашке мешком, с длинной каштановой гривой ниже лопаток, свалянной на кончиках в мелкие колтуны-паутины.

Пошатываясь, прополз на полумрачную кухню, налил себе из-под крана холодной сырой воды, залпом осушил звякнувший стакан. Почти уже призадумался просунуть в раковину всю голову целиком, устроив быстрый отрезвляющий душ, но в тот же момент услышал, как в дверь звонят опять, сопровождая действо первое действом вторым: требовательным постукиванием тщедушного настырного кулака.

Арчи, снова отвлеченный, злобно цыкнул.

Раздраженно завернул крановый винт, тряхнул разрывающейся пополам головой и, оскалив зубы, потащился в прихожую, попутно лучше лучшего вспоминая, почему так не любит этот чертов день: раньше поблизости хотя бы оставался старик, старик разбирался сам, пока он отсиживался наверху, впихнув в уши наушники и стоически делая вид, будто никакого тридцать первого по второму осеннему месяцу не существует, а теперь старик был далеко и отдуваться приходилось впервые самому.

Он дернул на себя дверь, с подозрением покосился на одного-единственного пацана в синих джинсах да полосатом пуловере начинающего Крюгера. С легким ужасом протошнился от вида водруженной на башку башки другой — редкостно уродливой, облысенной, не то волчьей, не то кабаньей, невольно напомнившей о белой собаке из нашептанных таблетками снов.

— Давай мне скорее конфеты! — тем временем потребовало недоросшие нечто, нахально впихнув под нос пакет да яростно тем затрясши. — Конфеты! Хочу конфеты! Ну?! Чего ты на меня уставился и стоишь, будто столб?!

— То и стою, что перебьешься, — злостно рыкнул легковоспламеняемый Арчи, скривив губы да вытолкнув из тех пренебрежительное «фырк».

Полосатый пацан-кабан его бесил, заслуживал разве что кулаком по затылку да вихрем в обратную сторону, и от причинения тому любого рода увечья останавливала только…

Наверное, откровенная бессильная лень.

— Это еще с чего?! Ты что, не знаешь, что должен давать всем, кто попросит, конфеты?! Сегодня Хэллоуин, гадина! Так что гони сюда немедленно мои сладости! Жадная морда!

Лень постепенно таяла, желание пристукнуть мелкую дрянь быстрыми прыжками забиралось на обросшую карликовыми елочками да пеньками-великанами гору.

— Во-первых, не я здесь гадина, а ты говнюк, — прошипел Арчи, чуть склоняясь да упираясь ладонями в колени — показать скотине её место и чертово отсутствующее снисхождение с его стороны. — Во-вторых, я ничего тебе не должен, а в-третьих, твои дружки, которые успели побывать здесь до тебя, уже всё сожрали, так что вали, отыскивай их, отнимай, отжирай вместе с руками, а от меня сгинь. Я тебе не фабрика по производству хреновых сладостей. Понятно выражаюсь?

Если бы чертов кабан — легче почему-то было считать, что это всё-таки кабан, хряк, свин-недоросток — выежился и огрызнулся хоть единым словом, он бы искренне отвесил ему хорошенького фонаря на память, но мелкий, что ни странно, то ли таким вот обращением по-своему проникся, то ли сообразил, что нарывается на того, на кого нарываться нельзя, и, резко стихнув, послушно так буркнул:

— Понятно. Вот же сволочи-то… Как они хоть выглядели? Те, кто отобрали у меня сладости?

Арчи, прикусив губу, призадумался. Склонил к плечу голову, похмурился. Так ничего лучшего и не сообразив, честно, как умел, выговорил:

— Как враль, темнила и дезинформатор. В шляпах. В пресловутых треугольных шляпах.

Пацан, судя по всему, усек и это.

Кивнул с важным видом, поправил прикладную башку, закатал полосатые рукава и, помахав на прощанье рукой, припустил волчьей трусцой восвояси, сквозь синие улицы да желтые зловещие огни, уже вдогонку поймав брошенное немножко припаздывающим за реальностью юношей:

— Эй, ты! И скажи заодно остальной шпане, чтобы прекращала сюда соваться! Нечего у меня ловить, слышишь?!

То ли ветер заморочил голову, то ли мальчишка и впрямь ему кивнул, а Арчи, оставшийся неприкаянно торчать в дверях, против воли скосил глаза на запретный, опасный, нехороший чертов дом на той стороне, обнаружив, что окна его черны, доски мокры, деревья торчали из земли, как пальцы торчат на призрачной руке: пять пальцев — пять привидений, с которыми еще предстоит встретиться до завершения отпущенных дней.

Углядел невзрачную гирлянду в виде маленьких клыкастых черепков, развешанную над входной дверью, почуял неистово-сладкий дымок сахарной мяты, будто где-то неподалеку открылся заводец по производству зелено-белых липких леденцов, только во главе этого заводца копошились не бородатые гномы в цветных панталонах, а улыбчивая мачеха успевшей уйти в свою залетную кому Белоснежки…

Когда же ему почудилось, будто за запотевшими соседскими окнами всё-таки что-то мелькает, что-то подглядывает в ответ, Арчи, вспомнив про наложенное на самого себя табу, поспешно захлопнул пискнувшую дверь, передернулся да убрался на кухню.

Холодного душа уже не хотелось, он и так его в достатке получил, любуясь на декорные издержки несчастного соседа, зато теперь не отказался бы от чашки крепкого чая с листом подсушенного подорожника, тоже вот оставшегося в наследство от загулявшего старика, и юноша почти поставил чайник на плиту, почти развел огонь, когда в дверь позвонили в третий раз.

Это был фатальный джек-пот, сплошной поток незамутненного бешенства, к чертям сорванное терпение и немедленное желание содрать с кого-нибудь шкуру да такого вот униженно-голого придушить, выпотрошить, повесить на участке собственным наглядным чучелом свихнувшегося нелюдимого тролля, однако Арчи, вопреки всему, решил попытаться проигнорировать.