Зажег спичку, водрузил на конфорку пузатую емкость, приготовил кружку, набросал в ту заварки да сухой травы, тщательно завинтил банку. Посидел, раскачиваясь, на табуретке, пересчитывая наклеившиеся на потолок вороньи тени, мышиные глазастые сугробики, тыквенных рыжих лисиц, глядящих с эскизов налепленных на холодильник наклеек.

Чайник успел закипеть, руки потряхивало, кипяток обжег подавшиеся в порыве губы, а чертовы тупые дети всё продолжали да продолжали трезвонить, в конце концов сбрасывая последние выдержки терпения в затоптанную лосиными копытами пропасть.

Арчи взвился, ругнулся, перевернул ударом ноги грохнувшую табуретку. Перекинул через плечо белое кухонное полотенце и, проклиная несчастную ненавистную дату, громко стуча ногами, ринулся в гребаную прихожую, вот сейчас уже уверенный, что не просто освежует, а возьмет и заживо сожрет, на одну ночь побудет страшным зеленым каннибалом, впоследствии скончавшимся от отказавшегося переваривать вобранный яд чувствительного брюха.

Матерясь откровенно, в голос, дернул за едва не вырванную ручку, с размаху распахнул перепуганную дверь и…

Как-то так взял да с сомнением замер, во все глаза вылупившись вовсе не на мелкую туповатую пакость, не на какое-нибудь там привидение в простыне да с двумя нарисованными угольком крестиками вместо прорезей для глаза, а на…

Огромную, ярко-огненную, внушающую и пугающую…

Тыкву.

Вернее, непомерно огромную тыквенную башку, надетую на ставшее из-за этого громадным тело, запахнутое в знакомую белую рубашку, шерстяной жилет с иголочки, строгие брюки, высокие, по колено, сапоги, измазанные в дорожной талой слякоти.

Прежде чем он успел толком сообразить или хотя бы попытаться придумать, что ему теперь делать, сумасшедший тыквоголовый сосед, нависнув над ним да потеснив с порога, ухватился обеими руками в белых перчатках за косяки, придвинулся ближе, украл своей махиной весь внешний свет и, мелькнув красным пламенем в прорезанной овощной черноте, хрипловатым голосом, сочащимся всё той же знакомой улыбкой, проговорил:

— Конфеты или сладости, дитя?

Это Арчи немножко пробудило. Ровно настолько, чтобы, проторчав в святом непонимании еще с несколько шажков секундной стрелки, приоткрыть рот, отшатнуться и, сложив на груди руки, рыкнуть:

— Что еще за идиотский вопрос? Конфеты и сладости — это одно и то же!

Наверное, он глупо и предсказуемо повелся: тыквенная морда как будто бы улыбнулась зубастым оранжевым оскалом шире, заискрилась, перепугала и даже ослепила, а голос, доносящийся из глубины, неторопливо выговорил:

— Нет, совсем не одно и то же. Конфеты — это конфеты. Сладости — это сладости. Так что же, угостишь меня конфеткой, малыш?

Арчи, с одной стороны, и рад бы. Очень рад бы дать ему чего-нибудь, набить хэллоуинский пакет разбросанными по полу углями да желудями, поверху присыпать сахарными батончиками для отвода глаз, оттолкнуть налипающую со спины тень неизвестного толстяка с подкрученными усиками и слащавыми глазками, намекнуть, что всё, он свою часть негласного контракта выполнил, а ты, придурок, вали отсюда прочь, домогайся других, меня оставь в покое.

Арчи и рад бы, но…

— Нет у меня никаких конфет, — недовольно буркнул он, закусывая нижнюю губу. — Так что проваливай. Возвращайся в свою… страну гребаных ужасов, страшила, и отвяжись уже, видеть твою рожу не могу: из всех, кто сегодня приперся, один только ты реально меня пугаешь.

Запоздало сообразив, что так спокойно и относительно на равных они разговаривают вообще-то впервые, черпнул капельку недостающей храбрости, приподнял подбородок, пощелкал по руке нервными бегающими пальцами, наблюдая, как тыквоголовый наклоняется ниже, смотрит на него в упор и, то ли усмехаясь, то ли издеваясь, сочувствующе качает башкой.

— В таком случае, хороший, тебе придется откупиться сладостями. Без них я никуда не уйду.

— Какой я тебе к черту хор… И вообще, я же сказал, чтобы ты убирался отсюда! Топай куда подальше от моего дома: и так ведешь себя, как чертов маньяк!

— А я сказал, что никуда не уйду, пока ты не дашь мне чего-нибудь сладкого. Или не позволишь взять его самому.

В последней фразе наверняка скрывался сахарный подвох, определенно и однозначно скрывался, если верить дрогнувшему, прекратившему улыбаться голосу того, кто прятался под огненной одержимой тыквой, но Арчи охватил такой трепет и такая слабость, голова снова туманно плыла, а ноги пытались подогнуться, что он, искренне надеясь избавиться от того, чьё присутствие действовало на него столь пагубным образом, зацепившись за последнюю лазейку к спасению, неуверенно спросил:

— Как…? Что ты собираешься брать, если у меня ничего нет? Я сказал же тебе! Всё, что у меня было, я отдал каким-то придурочным детям, которые приперлись первыми, а вы все продолжаете и продолжаете сюда лезть, будто я должен был продать этот чертов дом, чтобы накормить ваши хреновы ненасытные рожи в этот гребаный день! Если так хочешь сладостей — иди и ищи тех девчонок, кабаньего шкета, кого угодно еще ищи! Отбирай у них — ты здоровый, справишься, сволочь такая. Нет у меня ничего, понял? Если бы было — я бы давно уже всё тебе отдал, чтобы только ты сгинул с моих глаз: высыпал бы к черту на газон, и валяйся себе свиньей в помоях.

Он ерничал, злобился, нервничал, а тыква, терпеливо всё выслушав, отлепила от косяка правую руку, задумчивым мажором перебрала пальцами воздух и, приподняв башку, спокойно, будто лучше всех на свете знала, выговорила:

— У тебя есть сладкое. Не лги мне.

— Да где?! — провалившись в истерику, взревел добитый повальным нежеланием соображать юнец. — Где, мать твою?! Покажи мне, и я тебе всё отдам! Обещаю, что отдам!

То ли что-то непростительное просквозило в его словах, то ли он, сам того не замечая, заключал страшную сделку с таким же страшным Дьяволом, но тыквоголовый, вдруг снова расплывшись в медовой улыбке, вконец оттеснил его в дом и мягким, ласковым, но настойчиво-повелительным голосом вытребовал:

— Тогда позволь мне ненадолго войти. Позволь мне войти, дитя, и я покажу, где у тебя спрятано сладкое. После чего, разумеется, заберу его всё себе. Ты согласен?

Что-то во всём этом было…

Не то.

Арчи привык прислушиваться к интуиции, интуиция его бунтовалась, нашептывала, что нельзя. Ни в коем случае нельзя соглашаться.

Правда, нельзя-то нельзя, а придурочный тип на пороге был еще хуже выпадов пробирающейся под горло тревоги: Арчи хорошо успел уяснить, что выгоняй — не выгоняй, обращай внимание или нет, но если дрянь эта решит остаться здесь, то и останется, продолжит бродить под окнами, добивать насланными кошмарами, всё глубже погружать в беспролазную паранойю, и никто выбраться не поможет — например, всякий раз, как его накрывало настороженное желание позвонить в местный участок и перебросить порядком вымотавшую проблему на чужие плечи, с ним начинало происходить нечто из крайности в крайность…

Нездорово странное.

Поначалу вспоминались какие-нибудь неотменимо важные дела, пальцы выпускали обвисшую трубку, ноги уносили в запыленный угол, усаживали, заставляли взяться то за желтую плесневелую книгу, то за трупик засохшего паука, методично отрывая тому по кругу мохнатые ноги.

Обычно он приходил в себя через час, два или пять, обычно же — глубокой ночью, сидящим то на подоконнике, то на унитазе, то на полу, занимаясь мертвыми мошками, перебиранием печатных страниц медицинских справочников, стариковских фотокарточек, выстукиванием по пустому стакану незнакомого ритма.

Еще мог сморить непредвиденный сон — то есть непредвиденный во всех смыслах: вот он только что стоял, шёл, наливал в кружку кипяток, а вот вдруг падал, сползал, расшибал лоб и оставался беспокойно спать, по пробуждению не помня вообще ничего и никого да бродя по дому рассеянной лунатичной сомнамбулой.

Бывали еще случаи, когда руки всё-таки доходили, набирали полицейский номер, вслушивались в голос спрашивающего и спрашивающего диспетчера уши, а сам Арчи молчал и думал, что ведь ему всё показалось, что сосед его — обыкновенный сосед, что он попросту сходит с ума, что того и вовсе никогда не существовало и что за подобную ложь его рано или поздно упекут за решетку.