С белыми сахарноватными стенами.
Что-то страшно-странное творилось с этой тыквой, что-то неподвластное его замкнутому в себе разуму, и чем дальше, тем меньше сил оставалось обо всём этом думать: всё безнадежнее хотелось махнуть рукой, хрустнуть пятками по еловым иголкам да мертвым насекомым. Впустить тыкву в дом, позволить той сделать, что ей сделать хочется, и просто вернуться на диван, зарыться в одеяло, закрыть глаза да проспать до самой зимы, намертво забыв про неудавшийся кукурузный октябрь.
— Черт с тобой… — сбито, неуверенно выговорили его губы, запнувшись одна о другую. — Зайдешь, возьмешь, что тебе там нужно, и провалишь обратно. Всё понял?
— Конечно, — тыква качнулась навстречу, кивнула.
— И чтобы больше не рыскал у меня под окнами! Я из-за тебя спать не могу, фрик крипотный: еще немного — и сдохну от вылаканных таблеток.
— В этом больше не будет необходимости, — заверила тыква.
— И чтобы после я тебя поблизости не видел.
Вот на это никакого согласного «конечно» не последовало, овощ промолчал, пригвоздил опасными сверчками исказившихся глаз. Помешкав, спросил, напрочь игнорируя последнее условие и не то насылая, не то внушая новый морок, с которым юноша уже не сумел ни отказать, ни потребовать ответа:
— Так я, получается, могу войти к тебе в дом, дитя, и забрать то сладкое, что в нём прячется?
Арчи скривился. В глубине души пожалел, в глубине души запаниковал, но, не привыкший отбирать даденного слова, только хмуро кивнул, выговорив одно постное пустое «валяй».
Отстранившись, поглядел, как несчастное страшилище, согнувшись в три погибели, проползает через порог, пытаясь не отшибить бутафорскую накладную голову. Дождавшись, когда то окажется целиком в прихожей, прикрыл за ним дверь, чтобы никаких уродцев больше не набежало, с дрожью посмотрел, как жутковатый сосед стаскивает, наконец, эту дурацкую маску, аккуратно сгружает её на пол, открывает своё настоящее лицо с проштампованной ехидной улыбкой.
Арчи, поспешно отвернувшемся прочь, подумалось даже, что лучше бы он так в ней и оставался, в этой своей тыкве, что так было спокойнее, приятнее и обманчивее, так меньше нагнетала обстановка непоправимости. Вдохнув полнотой груди зачадившего воском воздуха, насевшего неприятной сладостью на губы, и стараясь сделать вид, что он не у дел и что развлекайся, как хочешь, пугало, а потом катись в свои вороньи поля, попробовал было уйти на кухню, к оставленному в одиночестве стылому чаю…
Когда вдруг ощутил, как чужие пальцы настойчиво перехватывают его запястье.
Всего одно, всего лишь маленькой костедробительной хваткой, всего лишь мгновенно вспыхнувшими на глазах слезами и сорванным с губ непроизвольным стоном; Арчи, чертыхнувшись, поняв, во что угодил и каково полагаться на чужие обещающие слова, развернулся, открыл рот для матерного оклика, злостно сверкнул дикими глазищами…
И в ту же секунду ощутил, как и второе его запястье стискивают взбесившиеся пальцы, а открытый рот…
Открытый для рыка рот накрывает рот другой, притиснувшийся вплотную и ввалившийся внутрь языком — горячим, мокрым, требовательным, забившимся между щёк юркой ядовитой змейкой.
От шока, поднявшегося из нутра похолодевшей груди, он не смог даже толком воспротивиться в ту секунду, когда сопротивление еще имело хоть какой-то смысл, хоть какой-то шанс на успех: просто стоял, разжав потряхиваемые пальцы, таращил глаза и позволял сумасшедшему типу из соседнего жуткого дома шариться языком по его рту, забираясь так бесстыдно глубоко, что голова, взорвавшись, вспыхнула горячим игристым вином на кончиках клыков Хайгейтского вампира.
В секунду следующую, сменившую прошлую, до него начало что-то по кусочкам доходить, он задергался, стиснув в кулаках пальцы. Напрягся посиневшими запястьями, яростно замычал в прижатые друг к другу губы, пытаясь затрясти головой и оттолкнуть зарвавшегося ублюдка прочь, но путь назад успел стереться, мосты разнеслись по щепкам, болото слизнуло былую почву; запинаясь в собственных ногах, стараясь отшатнуться да попятиться, Арчи в конце всех концов обо что-то уперся пятками, налегнул, попытался вывернуться и отпихнуть пойманными руками…
И с ужасом ощутил, как все его попытки — не такие уж и слабые, не такие уж и бесполезные — в мгновение стрелки перекрывают, как стискивают запястья до оглушительной ломающей боли. Приподнимают острое твердое колено, врезавшись тем между распахнувшихся ног, толкают, наваливаются, вышибают последнюю опору и, играючи добившись своего, швыряют спиной на голый забренчавший пол.
Во время короткого полета, должного приложить затылком так, чтобы после долго еще в невменяемости крутить головой да скулить от бессилия, сумасшедший белый тип вдруг отпустил его руки, вместо этого бережно перехватив за спину и ладонью под голову, в результате чего прогремевший удар отшиб костяшки да ладони ему, а самого Арчи потряс всего лишь маленьким дискомфортом, легкими синяковыми ссадинами и махиной свалившегося сверху чужого тела, что, непозволительно быстро оклемавшись, вновь ухватилось пальцами за его запястья, со стуком те изогнуло и прижало к полу на уровне бьющейся в агонии головы в лапнике из рассыпавшихся, отливающих кофейным пеплом волос.
Умело делая то, что делать как будто бы привык, оказавшись никакой не тыквой, а самим чертовым оленем-Самайном о пшеничной косе, что ночь напролет гонит избранную жертву, этот черно-белый мерцающий человек из старинного вальсирующего фильма, прекратив, наконец, улыбаться, стиснул коленями мальчишеские бёдра, свёл вместе его ноги, полностью обездвижил, но приваливаться вплотную не стал, оставаясь нависать, внимательно смотреть сверху вниз, завораживать и впрямь замелькавшим в радужках красным плавным огоньком да бледностью фарфоровой кожи в сопровождении белых, что снег или зимний тусклый прах, волос, спавших на костюмированные плечи и лицо.
Арчи долго смотрел на снежного типа, снежный тип долго смотрел на Арчи; в глазах юноши начинало всё отчетливее расплываться, точно он был вовсе не человеком, а эльфом или феей, напоровшейся на посыпанный тертой примулой порог. Язык заплетался, сердце в груди колотилось о три ребра, вены наполнял жидкий топленый жар опаляющих свечей, вливающийся извне.
Тело слушалось всё хуже, сил оставалось всё меньше, и пока те не отвернулись совсем, пока полностью не вынырнули через поры прогрызшими путь к спасению мышами, Арчи, хрипя через слово, выгнувшись в спине рассерженной ведьмовской кошкой, прошипел, сверкая заострившимися иголочками полосующих месяцев-зрачков:
— Что ты… что… ты… ты же сказал, что… тебе нужно всего лишь сладкое, сво… лочь! Так что ты… делаешь теперь?!
Он был уверен, что белый да снежный попросту не ответит — ну к чему, к чему победителям слова…? — но тот, чуть-чуть приподняв губы да наклонившись ниже, позволяя вдохнуть обжигающего огнистого запаха дождливых туманов, наполовину прикрыв лондонские глаза шерстью — почему шерстью-то?!.. — ресниц, спокойно, успокаивающе даже как будто, отозвался:
— То, что и собирался делать. То, о чём мы с тобой договаривались. Забираю причитающееся сладкое, хороший мой.
— Я же сказал тебе так меня не… Ладно, черт, да плевать… только… Что ты несешь?! С какого…
Он забился было, снова попытался прогнуться позвоночником, а потом вдруг ощутил, как на губы опускается левый указательный палец в пепелистой перчатке, мягко погладив, слившись с губами другими и странной да страшной бессловесной магией нашептав:
— Тихо, дитя моё, тихо… Я всего лишь делаю до конца своим то, что ты мне столь щедро и любезно отдал. Разве ты сам не видишь?
Арчи не понимал. Арчи не видел.
Он соображал лишь то, что одна рука сейчас оставалась свободной, можно было попытаться высвободиться, пусть отчего-то до тошноты и не хотелось; превозмогая себя, задыхаясь от навалившейся сверху прошибающей усталости, он всё же попробовал, потянулся и ухватился пальцами за жилетку на чужом плече, сминая шерсть — снова эту чертову шерсть!.. — и намереваясь от себя оттолкнуть, но…
