– Единственное известное мне лекарство от болезни рассудка – выпивка, – Дэйдэт неприятно усмехнулся. – Нет, недуг совсем иного рода. Они словно в один момент разочаровываются во всём, что им драгоценно, а значит, и в лекарстве перестают нуждаться.

– И причём здесь я?

– Забавно, – Дэйдэт хлебнул вина, подержал его во рту какое-то время и только потом проглотил. – Выродки сырости не подвержены. Поэтому ты столь ценен. Венвесатте убеждён, что сырость несёт людям благо. А для вас, выродков, это благо недоступно. Получается, вы нечисты. Помнишь, что я говорил про набожников? Домыслы Венвесатте способны ой как навредить Дервару. Не то чтобы меня сильно волновала его судьба, но я живу здесь. Больше мне некуда податься, а посему не хотелось бы, чтобы это местечко скопытилось. Оно и без того на грани. Я оберегаю не Дервар, а себя в нём. Разница, по-моему, ясна. А ежели и ты здесь, то впору бы и тебе призадуматься о собственной безопасности.

Последние слова Дэйдэта заставили Оддо вскочить с кресла и подбежать к окну. Дервар окутал мрак. Предостережения Бернадетты, пугающий рассказ Габинса вспыхнули в памяти. "Недоумок!"

– Что такое? – безропотно поинтересовался Дэйдэт, не поворачивая головы.

– Темнота, – объяснил Оддо обречённо. – Бернадетта предупреждала меня, чтобы я успел вернуться до темноты.

– Ночное Ворьё поразительно настойчиво в нашем ремесле, но у тебя нет поводов для беспокойств. Тебе не надо возвращаться, – Дэйдэт снял кота с колен. – Не переживай, Оддо. Ночка темна, как и должна. Нам ещё есть о чём поболтать.

Он принёс очередной щедро наполненный кувшин. Сперва вино заструилось в стакан Оддо. Тот всё ещё стоял у окна, вглядываясь в ночную черноту.

– Выпей, – Дэйдэт протянул гостю его порцию. – Вино и впрямь недурно. Что глядеть на темень? Светлей она от этого не станет.

Оддо, горестно вздохнув, уселся в кресло и пригубил напиток.

– Неплохое. Почему мне не нужно обратно в "Закрытый кошелёк"?

– Если Бернадетта отправила тебя ко мне, не думаю, что она нуждается в твоей помощи. Да и потом, не про тебя эта грязная работёнка.

– А какая тогда про меня? У Бернадетты я мыл тарелки. Ты же толкуешь о делах божественных. Неравнозначно как-то.

– Что ж, по-твоему, кухарки не молятся?

– Может, и молятся. Мне о том неизвестно. Я имею в виду, что я могу сделать? Я простой выродок и далёк от вельможных сумасбродств. Тем более от божественных.

– Но не от людских, – Дэйдэт хитро улыбался, прихлёбывая вино. – В этом и заключается прелесть Дервара. Здесь нет ни вельмож, ни знати. Есть только люди, обладающие влиянием или нет.

– Я-то уж им и вовсе не обладаю.

– Как и Венвесатте.

– То есть как? Я думал, Венвесатте значительная персона.

– Он и впрямь очень значительная персона. Да вот только об этом мало кто знает, кроме меня и моей тётушки. Я содрогаюсь от мысли о том, что на уме у этого человека. А ведь я, без сомнений, догадываюсь лишь о малой толике его планов. Дэйда же с ним в тесных отношениях. И если она до сих пор остаётся подле него, это значит только одно – её цель оправдывает его средства. Мне нужно знать, в чём они состоят. Дэйда слишком скрытна и осторожна, но Венвесатте… Он может увидеть в появлении говорящего выродка божественную задумку. Посему ты идеально подходишь для этого дельца, но есть небольшая оговорка. Я не знаю, что он предпримет, когда увидит тебя.

Оддо задумчиво насупился. Ему сделалось страшно при мысли о смерти, но чувство вины, непрерывно разъедавшее его изнутри, почему-то утихло. "Что бы со мной ни случилось, я этого заслуживаю. Умру – пусть, ладно. Останусь жить – значит, расплата придёт позднее. Я всё равно должен был умереть там, на болотах. Я должен был умереть. Не Вайтеш. Что бы со мной ни случилось, я это заслужил".

– Я согласен, – выдавил Оддо. Дэйдэт удивлённо прищурился, оторвав заботливый взгляд от кота.

Денёк выдался неприятный. В общем-то, как и все деньки в поместье Ксо. Небо напоминало цветом подгнившую рыбу. Что ещё сильнее раздражало Ойайю, потому как её любовь к рыбе нельзя было назвать пылкой. Время шло к ужину. Она проторчала в своей спальне и завтрак, и обед, несмотря на уговоры отца, Гегеса и вновь выискавшихся ухажёров. Она вышла из своих покоев только, когда о том попросил её дядя Нужнет.

Дядя по маминой линии, разумеется, имевший пепельно-коричневую слегка кудрявую шевелюру, толстоватый нос и серые проникновенные глаза. Нужнет был высок ростом, шести с лишним футов. Ойайя очень любила дядю, непохожего на выходцев её семейства, почтенных, неторопливых и скучных донельзя почти что во всех отношениях. У него же всегда находилась любопытная историйка о его похождениях за пределами Таргерта, в который он захаживал крайне редко, да и то разве что ради племянницы.

К тому же Нужнет владел мечом. Странники с заточенной сталью у пояса редко встречались в таргертских землях. Народ сторонился их по понятным причинам. Никто в Таргерте не встревал в заварушки. Отец запрещал Ойайе даже думать о том, чтобы иметь своё оружие. Не то что женщины, мужчины, по его словам, не должны проявлять бездумную жестокость по отношению к другим. В первую очередь для своего же блага. "Те, кто носит оружие, убивают в основном тех, кто тоже носит оружие, – так говорил Ойай. – Когда ты берёшься за клинок, ты перестаешь быть прежним человеком и уподобляешься убийцам. А те умирают гораздо раньше, чем обычные люди". Но меч дяди Нужнета выглядел совсем не опасно. Как будто нож, только побольше. Нужнет не стал скрывать, что и ему не улыбается затея учить племянницу драться на мечах, но в конце концов сжалился.

– Клинок – злая игрушка, – сказал он. – Размахивать можно вещицами и побезобиднее. Мастерство превращает кусок стали в меч, и мастерство делает из меча оружие. Так почему то же нельзя проделать с чем-нибудь не столь острым?

Нужнет щедро заплатил королевскому оружейнику, чтобы тот изготовил для него прочную деревянную дубинку, обитую железом. Он показал племяннице, как держать её. Поначалу Ойайе не понравилось. Она отшвырнула её в сторону и объявила, что это оружие для простолюдинки. На что Нужнет уточнил, что простолюдинки вообще не носят оружия. Мало-помалу Ойайя привыкла к дубинке. Король недолюбливал Нужнета за такое потакание племяннице, но выгнать из поместья не мог. Как-никак это был братец его пропавшей супруги. Ещё до пропажи она держалась в поместье особнячком. Подобная скрытность привела к тому, что многие стали подозревать её в разных дурных умыслах. И это при том, что королевская скрытность – дело совершенно неудивительное. Когда она исчезла из поместья, многие выдохнули с облегчением.

Тогда как нынешняя королева, не будь она выродком, расположила бы к себе всех, кого только можно расположить, не обмолвившись ни словом. Шейла, конечно же, говорила. Все выродки начали говорить. Дело заключалось немного в другом. Если бы её глаза имели привычный в обществе цвет, допустим, зелёный, она бы без каких-либо затруднений сделалась правительницей куда более востребованной, чем все дамы, что когда-либо восседали подле королевской персоны. Она была снисходительна и нежна, внимательна к деталям, которые и не подумали бы заметить иные властители за ненадобностью вдаваться в такие мелочные подробности, как нищета и болезни. Что уж говорить о плохом настроении своих подданных. На него короли всегда чихать хотели, даже если делали вид, что это не так. Но королева Шейла являла собой и впрямь крайне великодушную персону. Мало того, ещё и поразительно красивую. За её красоту ей прощали многое. Если не сказать, что всё, и если бы было что прощать. В том числе и глаза. Они придавали ей некий зловещий вид, который поначалу отпугивал, но тем приятнее себя чувствовали придворные, убедившиеся в том, что за этим тусклым взглядом кроется вовсе не жажда убийства, а искренняя забота. Им нравилось сознавать безобидность королевы, в то время как иные о ней не догадывались.