Нынешнее дело казалось агенту Максу немного обидным – работать на благо скорейшего освобождения Германии от нацистов, это одно, но ехать на другой край света, в Японию, чтобы выуживать слухи из посольства, это совсем другое. Впрочем, дисциплинированность всегда была одной из добродетелей Райнхарда.
История Йоахима Леманна носила всё менее идейные и всё более реакционные черты. Бессмысленно промыкавшись до второй половины двадцатых и споткнувшись обо все неприятности эпохи, Леманн легко пошёл на сотрудничество, предложенное старым товарищем Циглером. В 1931-ом он уехал в Москву, где прошёл обучение в школе радистов-шифровальщиков, а после этого оказался в Польше, в составе группы действовавшей при Министерстве обороны. Получив направление в Японию, Циглер сам попросил рассмотреть кандидатуру старого друга в качестве радиста в создаваемой группе. К счастью, Леманн оказался не занят, и «Центр» решил прислушаться к пожеланию резидента.
Пароход уходил послезавтра с утра, а сегодня старые приятели решили немного покутить. Рейхсмарки, которые у них были для обмена на иены в первый период, ясное дело, были неприкосновенны, но вот местных денег, выданных шанхайским «контактом» на восемь дней бытования в этом городе, оставалось более чем необходимо. Идея поступила от Йогги, и Райнхард не увидел причин отказаться. Шанхай угнетал Циглера. Тысячи лиц каждый день, даже в Международном сеттльменте3, несмолкающий гомон, грязь и кромешная нищета в китайской части города, по сравнению с которой даже Германия начала двадцатых была вполне благополучна. По представлению Райнхарда что-то похожее ждало его и в Токио, кроме разве что нищеты. Хорошая попойка на фоне подобных перспектив была очень кстати.
– Не грусти, Циглер! Скажи-ка мне лучше, как это мы с тобой оказались так далеко от дома?
Они были в довольно богатом месте, которое при этом считалось китайским заведением. Кроме них здесь обнаруживалось только одно европейское лицо, весьма обескураженное и растерянное. Циглер намеренно выбрал именно такое место – пускай «легенда» и позволяла им, в общем-то, быть собой, всё же слишком рисковать не стоило. Райнхард отпил весьма дурного пива и ответил:
– Ну, лично я сдуру записался добровольцем осенью 14-го – кажется, именно тогда всё и полетело к чертям.
– Не знал, что ты был добровольцем… А вот меня призвали. Меня и так должны были призывать, но тут получилось, что не на подметание плаца, а на войну… Это что же получается, что у меня и выбора вовсе не было?
– Да, не было. Вот так нас сюда и занесло, дружище – не в той стране и не в ту эпоху мы решили родиться. Для того и делаем то, что делаем – чтобы те, кто будет после нас, родились в правильной стране и в правильную эпоху. Просит!
– Ага, Циглер, просит!
Райнхард сделал несколько больших глотков, потом убрал бокал от лица и увидел хитроватый прищур друга:
– А я ведь помню, как ты разглагольствовал о том, что важно только то, что делаешь для других. Это вообще не к месту было в окопе.
– А мне кажется, что там этому было самое место.
– Хорошо ты устроился, Циглер – тепло и сухо. Тогда воевал за кайзера и оправдывал себя заботой о других, теперь за Коминтерн, а оправдание то же самое!
Леманну хватило ума говорить негромко, но Райнхард всё равно оглянулся вокруг в поисках навострённых ушей. Ничего похожего рядом не было.
– Не шуми, Йогги – наше дело шума не любит. Оправдание, может, у меня прежнее, да вот только сам я сильно изменился. И если уж на то пошло, то твоё оправдание в чём?
– А причём здесь я? Меня призвали. Призвали в 14-ом, призвал ты в 28-ом.
– Так кто здесь хорошо устроился, Йогги? Хочешь сказать, что если бы тебя призвал Гитлер, ты бы и за ним пошёл? А своей головы у тебя нет?
– Почему нет? Есть. Моя голова подумала и решила, что лучше быть живым. Этим я и занимаюсь. В этом моё оправдание. Гитлер тащит страну к новой войне, которую мы опять проиграем. Мне уже повезло один раз вернуться с войны, но испытывать свою удачу снова я не хочу.
Циглер улыбнулся – Леманн немного врал сам себе, и Райнхард это прекрасно понимал:
– Справедливо, дружище! Мне вот только вспоминается момент один: помнишь, я в проволоке запутался в марте 16-го? Меня ранило в ногу, я повалился на заграждение, а заграждение повалилось на меня. Рота ушла вперёд, потом откатилась, а меня забыли. Я, кстати, кричал. Всё горло себе изорвал – больно было неимоверно… и умирать ещё очень не хотелось. Только к ночи я затих – сил больше не было. Помню, что когда пришёл в себя, то увидел небритую грязную рожу, которая мне кривозубо улыбнулась, сказала: «держись, дружище» – и взвалила на свою спину. Вы двое ведь рисковали с Вольфи. В темноте прошли от нашего окопа… сколько? Двести пятьдесят, триста метров? Гауптман потом чуть голыми руками вас обоих не придушил. Кстати, прав был бы полностью, если бы придушил – сам знаешь. Скажи-ка мне, Йогги, тогда твоя голова тоже думала только о том, чтобы быть живой?
Леманн ничего не ответил на этот вопрос. Он хмыкнул и отпил пива из очередного бокала. Потом неожиданно спросил:
– А сколько в итоге в банк положили?
– Ты про что?
– Ну, помнишь, мы, когда узнали о том, что всё кончилось, решили создать ротный «общак»? Дураки были… Я лично пятнадцать марок скинул.
Идея была не такой уж дурной. Родилась она ещё в 1916-ом и изначально выглядела весьма экстремально – каждый, исключая офицеров, скидывает в кассу по пятнадцать марок, а последний, кто останется в живых, забирает весь банк. Гауптман прознал и надавал по шее за такие инициативы. В итоге идея трансформировалась в создание чего-то вроде фонда взаимопомощи. Со всех, кто числился в роте к концу войны, собрали те же пресловутые пятнадцать марок и передали гауптману, который от себя добавил целую сотню. После демобилизации гауптман положил их в банк под небольшой процент. Планировалось, что в случае трудностей каждый из бойцов сможет обратиться к гауптману и взять часть денег, которая позволит ему протянуть до лучших времен. Благая идея без шансов на реализацию. Была ещё идея насчёт ежегодных взносов в этот фонд, но вот она развалилась ещё в декабре 18-го, сразу после столкновения с непрезентабельной послевоенной реальностью. Отчего-то воспоминания о тех деньгах вызвали у Райнхарда сильную печаль. С годами даже само течение времени стало причинять ему боль. Возможно, так и выглядела старость.
– В начале декабря 1918-го года гауптман открыл счёт в «Берлинер банк», куда положил тысяча двести сорок марок.
– Интересно, что с ними сейчас?
– Неинтересно. Их нет. Гауптман погиб в 1920-ом, банк разорился в 1922-ом.
Немного неожиданно для Райнхарда Йогги рассмеялся, услышав эти запоздавшие новости. Не видя ничего иного, Циглер поддержал этот смех.
Через час они засобирались в гостиницу. Был уже поздний вечер, но идти было сравнительно недалеко. Улицы, наконец, почти опустели. Леманн немного покачивался при ходьбе, да и Райнхард чувствовал себя выпившим. Им оставалось лишь перейти на другую сторону улицы, пройти ещё несколько кварталов, подняться в свои номера и крепко обняться с подушками. Циглер сделал несколько шагов по проезжей части, а затем услышал громкий механический визг. В следующее мгновение из-за угла вылетел грузовик, совсем забывший о существовании тормозов. Он нёсся прямо на Циглера, ослепляя его пронзительным пламенем своих фар. А агент Макс застыл на полушаге и отупело уставился на смерть, которая явилась к нему не в виде мрачной фигуры с косой и даже не в облике французского солдата – смерть была трёхтонным грузовиком. В тот момент, когда беспощадный свет фар уже заслонил собою все сущее, какая-то сила вдруг толкнула Райнхарда в спину. Он никак не мог ей противиться и полетел в сторону с пути неуправляемой машины. В следующее мгновение Циглер услышал звук. Теперь все сущее было заслонено одним этим звуком. Оглушительным звуком мощного удара твёрдого о мягкое.
