– Как всегда: секс, криминал, политика…

– Ну, тогда «Асахи симбун» пишет о новых подробностях дела Сады Абэ. Статья пустая и совершенно «жёлтая», а без контекста и вовсе непонятная, но само дело Сады Абэ может быть интересно в Европе.

– Чем же?

– Сада училась на гейшу, потом была нелицензированной проституткой, а после этого устроилась работать в ресторан, где у неё быстро завязался роман с хозяином. Женатым, разумеется. В середине мая этого года они на несколько дней укрылись в Оге, где почти всё время занимались любовью, причём ему нравилось, чтобы она его душила. В одну из ночей Сада слегка увлеклась и задушила своего любовника насмерть. Она говорит, что сделала это от большой любви и по его просьбе. После этого Сада взяла нож для суши и отрезала ему… признаться, не знаю, как это по-английски… его мужскую часть, причём целиком. Говорит, что тоже от большой любви. Она хотела всё время быть с ним и поэтому взяла его часть с собой. Так и носила в своей сумочке до самого ареста. Сначала сообщалось, что он был выдающихся размеров, но потом выяснилось, что вполне обычных…

Ватанабэ откровенно потешался над Райнхардом. Циглер снова пытался справиться с куском суши – он всё же вспомнил, как называется эта еда. По замыслу японца мрачная история Сады Абэ в сочетании с прохладной рыбой должны были произвести сильное впечатление на иностранца. Однако Рё стоило выбрать другой способ для того, чтобы шокировать Райнхарда. Подобные кровавые истории его не впечатляли. Циглер вполне уверенно донёс комок риса с рыбой до рта, степенно прожевал его и получил очень подростковое удовольствие от разочарования, написанного на лице Рё.

Наблюдатель

Огромный толстяк с грохотом вывалился за пределы очерченного круга. Отт поднял кулак правой руки в победном жесте и удовлетворённо крякнул. Публика, пришедшая понаблюдать за сумо, взорвалась овациями. Иван сделал в своём блокноте небольшую запись касательно того, что даже показательные выступления молодых бойцов приковывают к себе внимание публики. Эти записки нужны были, чтобы показать их Отту в случае чего. Алданин успел немного сдружиться с военным атташе на почве японского спорта. Раз в несколько дней они выбирались в город, чтобы посетить какое-нибудь соревнование. Иван старательно изображал интерес. Впрочем, порой это действительно было интересно.

Особенно Ивана впечатлили показательные выступления армейских конников на Токийском ипподроме. Алданин с некоторым удивлением узнал от Отта, что японцы являются превосходными наездниками и имеют свою собственную старинную традицию коневодства. Иван смотрел на безукоризненную выучку кавалеристов и видел в их уверенных жестах какую-то другую Японию. Эта Япония была заповедной и дремучей, но по-своему обаятельной. Японским всадникам совершенно не шли европейские мундиры, впрочем, только так они могли рассчитывать на успех в современном мире. Само течение времени велело доспехам остаться лишь на старых рисунках. Алданин оглянулся на лица зрителей на трибунах – эти люди были вынуждены носить европейские одежды. Они были потешны и неловки в них, как европеец всегда будет неловок в кимоно, но только в этом они видели дорогу в будущее. Точнее, не они, а их император. Япония была обречена на плен европейского мундира до той поры, пока желала играть в мире значительную роль.

Собственно, вся программа была лишь подготовкой к главному действу – выезду олимпийского чемпиона 1932-го года в конкуре барона Такэити Ниси. Иван смотрел на выездку в исполнении старшего лейтенанта Ниси и не мог оторвать взгляд. Он никогда специально не интересовался конным спортом, ни разу даже не бывал на Московском ипподроме, и сейчас Ивана больше заинтересовал сам этот человек, а не его навык. Невысокий и худой, как и многие профессиональные наездники, Ниси имел тонкие черты лица и улыбку, которая пугала. Ему был совершенно послушен огромный конь по кличке Уран, а на левом бедре барона нашлось место кавалерийской сабле, которую Ниси взял с собой даже на развлекательное выступление. Иван представил на мгновение, как этот красавчик, имеющий репутацию сердцееда, несётся прямо на него со своей хищной улыбкой и обнажённой саблей. По спине Алданина пробежали мурашки.

После окончания зрелища Алданин с Оттом обыкновенно обедали в каком-нибудь местечке европейского стиля и делились впечатлениями. Военному атташе было скучно в Японии – старый солдат был здесь совершенно вырван из своей среды. Вспомнить прошлое ему было не с кем, держать пари на победу того или иного ёкоздуны8 тоже. Дел же по профессиональной части у Отта было немного. Благожелательная риторика между Берлином и Токио, в общем-то, не касалась военных дел. Во флотском мастерстве Японии у Германии учиться было нечему, а Германии у Японии некогда. В армейских же вопросах Берлин пока что делал большую ставку на сближение с Китаем. С тем из нынешних Китаев, в котором правил Чан Кайши9. Отт писал для посла фон Дирксена отчёты о нынешнем состоянии дел в Императорской армии, но особенного рвения в её изучении не проявлял. Поэтому основной информацией, которую Иван извлекал из общения с ним, были весьма обширные знания военного атташе о сумо, японском коневодстве и бароне Ниси.

Алданин пытался между разговорами о сумо вклинивать вопросы, касающиеся японской армии, но быстро понял, что Отт просто-напросто не знает практически ничего интересного. Он охотно рассказывал о делах в Маньчжурии, ругал состояние Квантунской армии, рассуждал о том, что полномасштабная затяжная война в Китае была бы для Японии гибельна, а нападение на Советский Союз стало бы верхом идиотизма. Впрочем, по поводу последнего военный атташе едко добавлял, что: «нет такого идиотизма, на который не пойдет японский офицер, если будет считать, что это на благо императора».

В действительности Иван занимался чужим делом и прекрасно это осознавал. Он был здесь на время, и налаживание связей с военным атташе не должно было его заботить, впрочем, Отт сам шёл на контакт, и отмахиваться от него было бы недопустимой расточительностью для резидентуры.

Помимо совместных дел с военным атташе Алданин занимался фотографией. Это уже было пусть и второстепенной, но всё же частью его задания. Иван должен был попытаться сделать фотографии стратегических объектов в Токио, особенно в порту. Весной, отбывая из Японии, он должен был взять плёнку с собой на материк и переправить в «Центр».

За прошедшие недели Иван смог сделать несколько фотографий военной академии, зданий штаба армии и штаба флота, но большего ему пока увидеть не довелось, и у Алданина были серьёзные сомнения, что доведётся – даже попытка сфотографировать здание Токийского университета обернулась неприятным разговором с полицией. Особенно неприятным этот разговор был потому, что Иван не понимал полицейских, а полицейские не понимали его. Пока что большую часть снимков составляли общие городские виды и женщины в кимоно.

Всё это было почти совершенно неважно для Алданина. Ему быстро надоели и стали противны встречи с Оттом, ему не нравилось таскаться по городу, выискивая виды получше – всё, о чём он мог думать без неприятия, это Наталья Двуреченская, выпрыгнувшая из прошлого, как убийца с ножом. Иван всё ещё был в том тёмном парке, он прижимал её к опавшему клёну и чувствовал лишь жар её губ. У Ивана никогда не получалось любить, и сейчас он не был влюблен. Чувства морфиниста к своему роковому зелью, какими бы сильными они не были, никогда не зовутся любовью – они зовутся пристрастием.

Алданина самого изрядно удивляло это неожиданно возникшее пристрастие. Они впервые остались наедине ещё в вечер знакомства, и тогда Иван не испытал по отношению к этой женщине ничего подобного. Наташа с Фросей нашли его в Петрограде в один из вечеров начала марта 19-го года. Усталые и очень напуганные. Измотанная Ефросинья скоро уснула прямо на диване в комнате, которая когда-то была гостиной, а Иван с Натальей перешли на кухню, чтобы ей не мешать. Алданин отчего-то очень хорошо запомнил, каким взглядом Наталья посмотрела на кастрюльку, в которой он грел воду для чая, а после этого на него. Так, должно быть, Цезарь смотрел на галлов. Его это даже не уязвило тогда, он просто отметил этот взгляд и заговорил о насущном, о наивной попытке к бегству двух отчаявшихся душ.