– Абсалам-магалейкум! Да продлит Аллах ваши дни, уважаемый!

– Угалейкум-ассалам! – отвечал хозяин.

По обе стороны от бая гости рассаживались, каждый зная свое место по знатности и старшинству. Затем вошли в юрту женщины. Та, что постарше, байбише Купей, старшая жена бая, – в зеленом атласном вышитом, узорчатом халате и высоком шарши[2] на голове, две помоложе и не в таком помпезном наряде – снохи, жены старших сыновей бая. Все трое приветливо поклонились гостям. Байбише из узорчатого торсыка[3] наполнила кумысом большую медную миску. Затем из миски деревянной большой ложкой-половником стала наполнять фарфоровые пиалы.

– Отведайте, дорогие гости, с дороги, – сказала она, и снохи почтительно, с поклонами стали подавать гостям пиалы с кумысом.

В юрте за прохладительными напитками вели беседу. Присутствующие, когда-то упрекавшие Жунуса за то, что тот отдал сына в учебу русским, теперь, неторопливо отхлебывая из пиал кумыс, с услужливой льстивостью хвалили бая за доброго сына.

– Много лет учился у урусов, все науки постиг. Большим умом наградил Аллах человека, – слышалось по всей юрте из разговоров гостей.

– Большим начальником будет служить у белого царя. Свой человек теперь там будет у нашего старшины рода. Он-то уж в обиду не даст казахов.

Тулеген – сын Жунуса от последней, третьей жены. В детстве среди родни, особенно старших жен отца, его недолюбливали за то, что больше внимания отец уделял его матери, совсем юной, сосватанной в шестнадцать лет и пользовавшейся с самого замужества особым его покровительством. Недолюбливали за излишнюю его любознательность, за то, что больше всего времени проводил не среди аульских сверстников родовой знати, а у дырявых юрт и низкорослых мазанок и таскал оборванной ребятне разные сладости.

Любил он с ними просиживать на краю аула, у заросшей бурьяном мазанки старого охотника Токжибая и слушать его разные истории. Токжибай был еще тот рассказчик и, ублажая ребятню рассказами, сам еще раз проживал когда-то случившиеся с ним истории. Задумчивое темно-бронзовое лицо охотника всегда неподвижно смотрело на жаркие угли очага, языки пламени которого, отражаясь, играли в его темных глазах, как будто рассказывал сам себе, не замечая ютившуюся около него ребятню, жадно вслушивающуюся в каждое пророненное им слово. Его голос иногда затихал и становился чуть слышным, затем опять обретал необычную звонкость. Под конец «истории», угадываемый своей тональностью, из прикрытых узких щелок глаз по смуглому лицу стекало несколько капель горьких, как его жизнь, слез, и под треск веток хвороста, подложенных им в очаг, ребятня неслась на зеленую лужайку играть в разные игры.

По всему аулу доносилась песня старика Токжибая, а музыка, выходившая из-под тронутых им струн домбры, была однообразна и бесконечна, как эта бескрайняя степь.

Жизнь, полная трудовых забот, безвозвратно ушла, намотав годы и приведя человека к старости.

Однообразно год за годом протекало время, и байский мальчуган превратился в крепкого любознательного подростка. Пришло время учебы. Жунус неожиданно для родни решил отдать сына в русскую школу, чтобы тот обрел знание у урусов, постиг их науки и мог быть с ними на равных. Близкие родственники, да и просто злые языки аульчан, обвиняли его в корысти и пренебрежении дедовскими законами, что он нарушает обычаи казахских степей и оскверняет доброе имя правоверного мусульманина, что он пожалел денег для обучения сына в медресе и отдал в обучение за казенный счет неверным. Но Жунус был непреклонен в своем решении, которое должно было исполнить его давнюю мечту, и отдал сына в русскую школу.

Царское правительство, стремясь усилить свое влияние на казахских степных просторах, не так давно присоединенных к России, брало на учебу за казенный счет ребятню из местных подростков, которые, выучившись, должны были стать промежуточным звеном в административном управлении между чиновничьим аппаратом империи и местным населением. Своим, местным, всегда больше доверия…

К юрте Жунуса подъехала повозка, управляемая одним из городских приказчиков Ергеном. Он помог женщинам уложить дорожную кладь на телегу. Холеный вороной жеребец фыркал и пританцовывал на месте, раскачивая свисающие с крупа кисцы дорогой упряжи. Когда мальчика посадили на повозку, бедная мать, убиваясь в слезах, провожая, обнимала и целовала сыночка и, причитая, просила Жунуса смилостивиться над ее горем, не разлучать с сыном.

Аульская ребятня, обступив повозку, смотрела на Тулегена завистливыми глазами. Как же, они дальше аула нигде не были, а тут у него дальняя дорога и впереди большой город. Смотря на сверстников, он был преисполнен чувством гордости, переборовшей тоску по этим родным краям, воспоминания о которых будут нещадно щемить ему душу в будущем. Жунус молча махнул рукой, и повозка тронулась в неведомую даль. Тулеген помахал всем прощально рукой – высыпавшим из юрт аульчанам и провожавшим его сверстникам. Ему не хотелось покидать друзей, родной аул. При отце он не посмел проявить чувство слабости, но теперь аул удалялся все дальше и дальше, пока совсем не исчез в его слезившихся глазах.

За долгие часы езды и переезда от одного аула или селения к другому Тулеген видел перед собой бескрайнюю привольную степь. Минуло тогда лето, и на зеленом покрывале степи стали появляться поблекшие травы и увядшие, сухие бутоны соцветий. Нередко на пути попадались колонии вырытых сурчин, или, всматриваясь в ковыльную даль, он замечал стадо дроф. Перебежит набитую тропинку стайка стрепетов, быстро хоронясь в зарослях бурьяна. Но Тулеген почти не смотрел на эти красоты, степь его не занимала, это потом будет мучить тоска по родным краям, а сейчас его сердце с радостью принимало ждущие впереди перемены…

Не раз и не два менялись времена года, когда степь то преображалась, неся с собой ростки новой жизни, то увядала, отдав всю себя на алтарь будущего. И все это время сын казахских степей учился у русских, сначала в Омске, затем в Петербурге.

Поначалу ему было очень трудно – тоска по родным местам и непривычный быт. И тут самому часто приходилось постоять за себя, потому что не обходилось и без насмешек школярят при произношении им впервые русских букв. Но, помня напутствие отца, он с завидным упорством научился держать ручку и выводить русские буквы, как когда-то, впервые посаженный отцом на лошадь, научился цепко держаться за гриву. Привык и к шумному многолюдью городской суеты. Свыкся постепенно и с условиями непривычного для него быта и уже без робости носил непривычную форменную одежду и фуражку кадета. С годами постепенно исчезли и грубые привычки степняка, появились европейские манеры поведения в обществе, и он стал значительно преуспевать в учебе.

Годы учебы пришлись на насыщенное бурными событиями начало двадцатого столетия. Шел 1912 год, время учебы позади, и теперь, после отпуска и свидания с родными местами, ему предстояла государственная служба у туркестанского генерал-губернатора. Вместе с полученными знаниями, как и всем передовым молодым умам того времени, ему не давала покоя мысль о жизненно важных вопросах бытия человечества. Появились люди, какие-то революционеры, будирующие жизненно важные вопросы: от философских рассуждений до высказывания конкретных дел по изменению устройства устоявшегося правопорядка в жизни людской. Ему даже удалось с сокурсниками втайне побывать на нескольких их сходках.

Он ехал степью, и еще свежо в памяти стояло выпускное построение, на котором в окружении целой свиты высокопоставленных чинов появился сам военный министр Сухомлинов. Строгий взгляд его, брошенный по ровно вытянутым на плацу рядам новоиспеченных офицеров, говорил о его неограниченной власти. Но не это занимало сердце Тулегена, а верх брала радость от встречи с родными местами.

Минула теперь весна, степь благоухала во всей своей красе, и несущийся по степи тарантас слегка обдувало ветерком с запахом душистых цветов и горькой полыни. Сердце молодого двадцатиоднолетнего человека надсадно щемило в ожидании появления на горизонте родного аула. И хотя степь так волнительно напоминала ему давно ушедшее детство, но нет-нет да невольно напомнит о себе жизнь за последние долгие годы в большом городе. Думал, как уютно в этих норах-квартирах, как все обустроил себе человек, даже ночью они освещены ярким электрическим светом. Он думал, как это все не похоже на суровую борьбу за существование его народа. Узнав и вкусив плоды цивилизации, дело ума и рук человечества, Тулеген поражался нищенству здешних кочевников. На пути ему попадались казахи, и он был почему-то удивлен, что они не умеют говорить по-русски. Их лица при встрече были невыразительны, смуглые их черты отдавали какой-то окаменелостью – неестественностью.