– Мы казахи, нам с урусами не по пути, – отозвался рядом с ним сидящий.

Тулеген слушал их и думал: «Трудно будет переломить веками устоявшийся уклад жизни в степи».

– Ну почему только русские? Я тоже большевик и, как видите, казах. – Тулеген посмотрел на их лица, на которых было так и написано: «Нельзя верить человеку, который продался урусам». – Вы чему удивляетесь? Более того, я сын бая!

– Вай-вай! Как такое могло случиться?.. – запричитали аксакалы.

– Большевики ставят задачу дать народу возможность развиваться самим. Те люди, о которых вы говорили, которые хотят свое ханство создать, сколотили блок из недавно враждовавших между собой группировок – буржуазных националистов-богатеев. В степи часть родовой знати, верхушки баев, действует в согласии с бывшей русской колониальной администрацией и царским офицерством. Вот этим людям действительно нельзя верить – а большевикам, которые хотят в степи народную власть создать, Советами называется, всем казахам объявили: «Берите в руки оружие и сами защищайте себя. Устанавливайте свою народную справедливую власть». Я поверил большевикам и сам стал большевиком, потому как считаю, что мой народ достоин лучшей жизни. Народу нужно просвещение, чтобы ваши дети и внуки учились, а не только байские сынки, чтобы кто-то стал учителем, а кто-то лекарем-врачом, а другие освоили разную там технику: машины, паровозы, корабли и прочее, чтобы, в конце концов, жили без нужды, в достатке. Разве вы этого не хотите? – Он посмотрел на непонимающие лица сидящих.

Тулеген все подбирал слова попроще: «Ну, пойди объясни им про Советы, если для них паровоз – это большая железная арба. Не говорить же с ними про развитие капитализма в России, приведшее к революции!»

– Ваши обычаи и обряды, – продолжал он, – что от отцов и дедов идут, никто не запрещает. Человек свободный должен быть самим собой и уважительно относиться ко всему, что накопил наш народ за столетия. Каждый в новой жизни будет выбирать для себя нужное и полезное для людей дело.

– Вы, конечно, правы, агай, потому что человек ученый, – ответил один из безбородых пастухов. – Но у нас в степи говорят: худо само не уйдет, а добро не придет.

– Чтобы худо ушло, как вы говорите, – перебил его Тулеген, – надо садиться на своих лошадей, брать в руки винтовки и воевать за добро, свою власть.

– Правду батыр говорит, знает нашу жизнь не понаслышке, хоть и служит у урусов. Мы тоже так думаем, – наконец заговорил все время молчавший самый старый аксакал.

– Передавайте наш разговор всем аксакалам, кто б ни завернул к вашему очагу, – почувствовав наконец в их душах понимание сказанного, с повеселевшими глазами закончил разговор Тулеген.

«Националисты казахские богачи утверждают, что большевизм никогда не найдет себе союзников в степи в силу уклада жизни казахского народа. Ошибаетесь, господа крестники», – подумал про себя Тулеген и успокоился, глядя на аксакалов, зная, как быстро распространяются новости в степи.

– Пора отдыхать, утром рано в дорогу, надо спешить, – вставая с места, обратился к своим спутникам Тулеген.

Все встали.

– Если спешите, то нельзя терять время, вы подкрепились, лошадей мы дадим других, снарядим в дорогу. По степи рыскает множество разных банд – сами понимаете, какое сейчас время. Вам лучше пробираться в сумерках, – глядя на Тулегена, обеспокоенно сказал старый аксакал.

– Вы, наверное, правы, отец. Что же, раз так, то спасибо-рахмат, будем трогаться в путь. – Тулеген пожал руку старику.

Оседлали других лошадей. Пастухи дали хурджум-сумку с лепешками и бурдюк с водой. Отряд покинул пастуший стан. Степь лежала в сумерках, и кусты ракит таинственно темнели в серебристом свете луны. У пастушьего костра Тулеген не стал говорить, что он сам из этих мест и, может, даже это были пастухи его отца.

«Свое прошлое надо забыть, – думал он про себя, – чтобы не навредить всему большому делу. Благо, что из-за моего долгого отсутствия в этих местах не все меня узнают и знают».

Когда забрезжил рассвет, отряд все еще находился в пути. Тулеген все торопил и торопил своего подуставшего коня, потому как больно волнующе щемило сердце в ожидании встречи с родными местами. Бойцы спешили за своим командиром. Он, ехавший впереди, по еле различимым признакам, нанесенным на карту, которую просматривал накануне, находил верный путь. Основной месяц лета, июль, шел на убыль вместе со временем. Тишина окружала со всех сторон.

«Жуткая тишина, аж немножко тревожно», – подумал Тулеген.

Сильно потянуло сыростью в и без того перенасыщенном ночной прохладой воздухе. Над горизонтом в стоящей темной мгле стали вырисовываться очертания камыша – это озеро Конур. В заливных прибрежных лугах стояла высокая и сочная трава, над которой местами, словно бородавки, возвышались кочки.

«Аул совсем уже близко», – с трогательной улыбкой на лице подумал Тулеген.

В камышовой чаще глухо прокричала выпь. А где-то в глубине озера, встречая рассвет, подняли гомон гуси…

Перед самым рассветом отряд напоролся на засаду. Притаившиеся за высокими кустами ракиты на подступах к аулу аульчане открыли беспорядочную стрельбу по всадникам.

– Назад! – закричал Тулеген по-русски и круто повернул коня.

Но бойцы были убиты сразу наповал. Отстреливаясь, он поскакал, чтобы укрыться в прибрежных камышах озера.

– Ах-х! – вскрикнул Тулеген…

Пуля попала в спину. Повернув руку, схватился за рану, но в глазах все поплыло, закружилась голова, и он вывалился из седла.

Подъехавший к упавшему джигит вскрикнул:

– О Аллах! – Он соскочил с коня и склонился к умирающему, приложив руки к груди, повторяя слова молитвы.

Тулеген приподнялся на руках и широко раскрытыми глазами с жалостливой обидой молча посмотрел на него, а затем на горизонте показалось солнце, оранжевый восход которого с неудержимой силой поглощал ночную тьму. Он подумал: «Хорошо бы с природной тьмой ушла бы и тьма отсталости моего народа и, как на этом горизонте, взошла бы заря счастья и процветания».

Он с судорогами в руках опустился, и голова тихо склонилась к левому плечу. Подъехал Усман с несколькими джигитами, бросив поводья, спешился.

– Ваш брат, ага! – глядя на Усмана растерянным взглядом, поднимаясь, произнес джигит.

Усман стоял не двигаясь, еще не совсем понимая, какое горе постигло их семью. Подойдя, склонился над лежащим, положив руку на голову, посмотрел в лицо брата. Усман поднял глаза:

– Он мертв?

– Да, ага! Мы отвезем его домой, ага.

Усман медленно поднялся, как будто тяжесть брата тянула его книзу.

«Он мертв, брат мой Тулеген», – несколько секунд он простоял в замешательстве, растерянности, затем, тихо ступая, пошел прочь от этого ужасного зрелища…

Когда бездыханное тело Тулегена привезли к отчему очагу, солнце уже вышло из-за горизонта и все вокруг оживило своими ослепительными лучами. Легкий трепет пробежал по собравшимся у юрты Жунуса аульчанам. Стоящие с неподдельной скорбью, понуро опустив головы, тихо причитали. Жунус вышел из юрты. Все расступились, и он подошел к телеге, где на кошме лежало тело сына.

Что думал он в эту минуту, увидев сына мертвым? Ему, всякое повидавшему на своем веку, хватило мужества стойко принять удар судьбы и на это раз. На его суровом холеном лице не дрогнула ни одна жилка, только из щелок темных глаз скатились по щекам слезы. Джигиты, подняв тело, внесли его в жилище и уложили на ковер…

Жунус долго сидел, глядя прямо перед собой, не двигаясь, словно не сын, а он был мертвецом. Лишь только пришедшие откуда-то из глубины души воспоминания о детстве сына заставили его неожиданно вздрогнуть и опять затихнуть. Его объял ужас, нелепость происшедшего, легшая тяжестью на плечи, и он, осунувшись, погрузился в раздумья: «Как же так? Моего мальчика больше нет. С самого его раннего детства сколько я добрых надежд возлагал на этого смышленыша… Как все хорошо шло, складывалось. Помня мои слова напутствия, превозмогая все трудности, вкусил азы науки, сорванец, получил хорошее образование».