Некстати по его лицу пробежала легкая улыбка, и мгновенно опять оно обрело скорбный вид. Глаза Жунуса подернулись туманом, ему грезилось, и он видел перед собой не реальность, не лежащее бездыханное тело, а бравого молодого аксакала, одетого в мундир с золотыми погонами. И он еще раз испытал то трогательное чувство, когда увидел сына после возвращения с учебы… Из задумчивости старика вывел голос над ухом подошедшего Усмана:

– Пора, отец! Солнце повернулось к закату.

Не дожидаясь ответа, кивнул рядом стоящему Темиргали. Тот вышел и через минуту вошел с джигитами. Тело Тулегена завернули в небольшой ковер и вынесли из юрты.

– Вы бы остались дома, отец! – мягко положив руку ему на плечо, сказал Усман, который подошел помочь встать.

Жунус, не глядя на сына, молча кивнул.

Процессия похорон, состоящая из мужчин аула, медленно потянулась к родовому кладбищу. Жунус остался один. Тревожные воспоминания мучили его первые минуты, когда унесли сына.

После гибели сына Жунус, переживший глубокую трагедию, постигшую его, в последние дни с какой-то особой любовью, внимательностью и трогательностью стал приглядываться и прислушиваться ко всему, что окружало его.

«Как удивительно ярко светит солнце сегодня!.. И березы как-то непривычно шумят, – радостно восклицал Жунус. – У человека есть три опоры в жизни: подруга или друг, дети и свобода – это то, что дает мать-природа. Все остальное приобретается суетливой жизнью. И где бы люди ни жили, всюду таится какая-нибудь трагическая история, о которой и не подозреваешь. Таится эта невидимая сила и всегда ударит по тебе, когда и не думаешь», – продолжал размышлять он.

Теперь буквально все трогало его сердце, но больше всего люди, которые окружали его. Пробежит ли мимо малолетка, оборванный пастушок, или седобородый аксакал, завидя хозяина, приложит руки к груди, отдаст ему приветственный поклон, а он с неподдельной радостью ответит ему тем же.

Со щемящей тоской он теперь понимал, ценил и любил окружающий его мир, к которому все эти годы, с самой молодости не обремененный материальными заботами о существовании, был равнодушен.

«Как было бы мудро и справедливо, – с волнением думал Жунус, – если бы все люди на свете, узнав о моем горе, вместе со мной постигли бы красоту земли и сладостный вкус жизни».

Весь окружающий мир стал теперь для него значительным и полным глубокого смысла.

«Как прекрасно все устроено в мире, – продолжал думать он. – О добрый и богатый мир! Как много ты даешь нам!»

– Но и как дорого мы расплачиваемся с тобой за это… – мрачно, с печалью неожиданно для себя вслух вымолвил Жунус.

«Конечно, со временем пройдет боль, нет такой боли, чтоб не проходила, и с годами уйдет все в историю, оставив о себе память. Появятся новые поколения, и настанут другие времена. Все меняется, потому как мир не стоит на месте. Мой мальчик был прав, нельзя остановить развивающийся мир, к которому и нам пора уже давно примкнуть и в ногу идти, пользуясь всем тем, чего достигло человечество, и самим делать все, чтобы умножить эти достижения на общее благо людей», – так все размышлял он, и сам дивился своим мыслям, и даже с каким-то стыдом для себя обнаружил, как это он раньше не понимал таких простых, казалось бы, но жизненно важных вещей.

Его душа успокоилась, когда он, кажется, все уже обдумал, оценил, понял и решил на время покинуть эти места, чтобы ему лишний раз ничто не напоминало о случившейся трагедии.

«Сыновья сами уже справятся со всеми делами, – рассуждал Жунус. – Мне лишь остается уповать на милость и волю Всевышнего, моля его о том, чтобы горе обходило моих близких. А моя душа требует покоя».

На следующий день, как только солнце чуть отошло от горизонта, позавтракав раньше обычного, Жунус вышел из жилища. Легкий ветерок доносил запах полыни. Он слегка прикрыл глаза, и перед ним поплыли бесконечные просторы родной степи.

К юрте Жунуса подбежал нукер Аблай:

– Ваши джигиты готовы в путь, ага!

Жунус одобрительно кивнул. Те аульчане, которым надо было отправляться с ним в путь, были уже собраны в дорогу, и поэтому все обошлось утром без излишней суеты и церемоний прощания. Несколько дней назад он не думал ни о какой дороге, не было никакой необходимости покидать родные места. Но гибель сына сильно сказалась на его настроении и взглядах на происходящее вокруг, и он временно решил покинуть эти места, чтобы развеять по степи горечь утраты, червоточившую его душу. Ночь накануне прошла беспокойно, он практически не сомкнул глаз. Но раз решено, надо отправляться в путь…

Караван был собран налегке. Хозяина сопровождали с полдюжины джигитов-нукеров, столько же навьюченных поклажей верблюдов со своими погонщиками, и на краю аула к ним присоединилась пригнанная со степи небольшая отара овец с двумя уже немолодыми пастухами.

Ближе к полудню вся процессия отъезжающих стала вытягиваться в живую цепочку. Впереди всех на рыжей масти ахалкетинце, слегка покачиваясь грузным телом, в седле восседал Жунус. Озабоченное лицо было отражением его мыслей: «Правильно ли я поступил, решив покинуть родную вотчину?» За спиной остался аул, и сердце сжалось, и пробежал по всему телу холодок, отрезвив мысли. Жунус не оглядывался, чтобы не выдать своих переживаний к родному месту, которое дороже всего на свете. Скорее туда, на край света, на пастбища у подножья гор, к берегам больших озер. И уже без всяких переживаний, даже с какой-то деловитостью сам себе задал вопрос: «Что от того изменится, что я уехал? Луна как была, так и останется. – Посмотрел на светлое небо с еле видимыми днем ее очертаниями. – Сына не вернешь. Скота и так вдоволь, хоть и порядочно в последнее время чиновники обирают. – Дробное постукивание копыт лошадей ехавших сзади джигитов придавало монотонность мыслям в его рассуждениях. – Раз решено, так уж тому и быть, – уже утвердительно отрезал он. – Перемены нужны прежде всего в самом себе, а для этого надо отвлечься от суетливых дел и мрачных мыслей, вводящих тебя в хандру».

И, как бы сам себя убеждая в правоте этого, отпустив поводья, пришпорил коня, сорвавшегося в галоп.

Прошли двадцатые роковые, настали тридцатые трагические годы, и все они были насыщены тревожными событиями, будоражившими степь…

В летнее время во дворе усадьбы председателя колхоза Энбекши-Казах Усмана Калижанова, у входа в низкую беленую мазанку на клочке кошмы сидел древний старик. Неподвижное смуглое лицо, словно каменное изваяние, не подавало никаких признаков жизни. Лишь только узкие щелки черных глаз, изредка подергиваясь, были признаком того, что в нем теплилась жизнь. Мало уже осталось тех, почти никого, кто знавал его как полновластного хозяина в степной вотчине.

А теперь он был хозяином только своих мыслей, и круг его забот свелся лишь к воспоминаниям. Аллах даровал ему долгую жизнь, и он, вспоминая пережитое, все искал, в чем ее смысл.

Несмотря на свою глубокую старость и время, которые беспощадно изменили его внешность, он был при трезвом уме и светлой памяти.

«Память! Это благодаря ей, солнцу и степному ветру я все еще живу и стою на ногах, – размышлял Жунус. – Человек – дитя природы, и, как у природы, есть у него свои жизненные периоды. Свои весна, лето, осень и зима, – продолжал размышлять старик. – Давно прошли мои весны, время моего детства и юности, так давно, что память еле выхватывает из потайных своих уголков скрывающиеся где-то там, внутри, те события, плывущие в сознании сизой дымкою, и от этого становится все печальней и трогательней на дряхлеющем сердце. – Ему пришло на память детство, поучающий и величественный вид отца, его авторитет среди аульчан. – О Всевышний! Зачем ты даешь память, ворошишь умершее прошлое?..»

Вспомнилось ему, как впервые его, одиннадцатилетнего мальчика, отец взял на какую-то важную встречу. Так он хотел, чтобы сын быстрее взрослел и вникал в дела, судьбоносные для их народа. Они скакали с отцом по степи в сопровождении джигитов-нукеров, которые на почтительном расстоянии двигались позади. К ним приближалась такая же группа всадников со своим хозяином. Отец поднял руку, и джигиты приотстали, их кони перешли на шаг. То же самое сделали ехавшие навстречу, оставив своего хозяина одного. Когда поравнялись, отец с незнакомцем поприветствовали друг друга по мусульманскому обычаю. Незнакомец, ехавший рядом с отцом, заговорил о каких-то важных делах, и лицо отца сделалось задумчивым и строгим. Единственное, что запомнилось мальчику, – это несколько брошенных незнакомцем фраз, до сих пор оставшихся в его памяти: «Сенат отклонил нашу просьбу… Принято “Временное положение” об управлении нашими степями…»