— Не бойся, не укушу, — ухмылялся тот.

— Я не боюсь. Просто… что вы так.

— Нервничаешь?

Саша кивал.

— Тебе девушки нравятся?

Его всегда будет к ним тянуть. “Да, это проблема”, — говорил Шевелев себе.

— Я скоро уже забуду, как они выглядят, эти самые девушки, — ворчал мальчик. — Нет, это другое. Девушку нужно добиваться. Я не о том… Я не понимаю, как так вышло. Вы с ума сошли. Причин ваших чувств точно не понимаю.

— Я тебе неприятен.

— Нет, вы хороший, когда не бьёте. Помню, вы забавное рассказывали про гражданскую войну.

— Мальчишка, — проворчал комиссар, улыбаясь.

“Как, в сущности, мало ему нужно. Как мало от меня самого требуется”.

Саша поерзал и отстранился. Зажался неловко: Шевелев хотел прикрикнуть на него, потом по зажатой позе сообразил, что ему больно, помог подняться и отвел в уборную. Согрел немного воды, чтобы отмыться, и сам же отмыл внутреннюю сторону бедер от сукровицы, прикрикивая и приказывая не трястись.

— Вода щиплется, — Саша поморщился, увидев розоватую от крови воду.

— Терпи. Какой из тебя солдат будет, если родина вдруг призовет?

— Там не так будет.

— Конечно. Там гораздо хуже будет. Там надо будет не в кровати валяться, а по двадцать километров в день шагать и потом окоп копать — неважно, холодно ли, жарко.

— Пусть хуже! Так, как сейчас — просто невыносимо, понимаете?

Шевелев убрал руку с его плеча и посмотрел прохладно, строго, так, что захотелось отодвинуться — кажется, сейчас замахнется и снова ударит. Но не стал.

— Сейчас переждать надо. И это полностью в твоих интересах. Не в моих. Мне, быть может, тебя наоборот выгоднее где-нибудь на улице сцапать и предъявить как свидетеля по следствию твоего профессора — это я могу, не сомневайся.

— Да уж не сомневаюсь, — проворчал Саша.

— И вообще, чего я с тобой вожусь, если ты хорошего отношения не понимаешь? — добавил он. Фраза казалась издевательской, но тон у него стал металлическим — видно было, что комиссар разозлился до предела. — Иди, прошу тебя. Отправляйся на все четыре стороны, — и он простер руку к двери.

Такого его настроя Саша совсем не любил; хуже того, он понимал, что косвенно виноват в нем, и тут же попытался сгладить острый угол, одновременно и укоряя себя за то, что поддался. Он повертел головой, умоляюще прошептал: “Нет, я же не к тому говорил, я вам благодарен”, — но напряжение никуда не исчезло, неприятное, пугающее, требующее разрядки.

— Всё равно ко мне попадешь. Но там, в камере, я с тобой уже не так разговаривать буду. И ты научишься себя по-другому вести, щенок. Это ты пока передо мной чистенький. Понятно это тебе?

Соглашаться с ним было очень неприятно. Зато приступ злости у комиссара прошел, точно и не было. Он в шутку притянул его к себе, делая вид, что душит за шею сгибом локтя, пока Саша не закашлялся, не решаясь вырваться, но и то скоро отпустил, махнув рукой. Добавил, что надо потерпеть ещё немного, хотя бы с полгода, а потом всё утихнет.

— И я в школу вернусь? Я это не к тому, что жажду сбежать. Тяжело целый день взаперти сидеть, здесь же ни единой книги нет.

— В школу вряд ли. Сам понимаешь, какое к тебе там будет отношение после того дела. Тебя же разыскивают, ты не понял?

— Но как я тогда? — растерялся Саша. — Если я работать нигде не смогу?

— Я тебя не прогоняю, — ухмыльнулся Шевелев самодовольно. Он своего добился — ещё раз припомнив своему мальчику, что его ждет, развеял всякие иллюзии и желание сбежать, и мог быть теперь по-своему счастлив. Не сказать, что в его радости было что-то жестокое — скорее наоборот, боязнь потерять была искренней и потому хоть в чем-то чистой, хотя эгоистичной безмерно: это он понимал. Но он, в конце концов, в меру сил о своем мальчике заботился, притаскивал и еды, и книг, и одежды.

Зима за окном переходила в весну, сперва мокрую и слякотную, а потом в настоящую, цветущую. Светлые вечера становились куда длиннее, и Саша проводил их за очередной книжкой или воображал себе, как пишет письмо родным. Шевелев пропадал не то что днями, а иногда неделями — к счастью, хотя бы предупреждал. Выглядел он обычно при этом невесело, да и в любом случае отсутствие его означало голод, всякую боязнь высунуться и скуку: самого комиссара можно было хоть порасспрашивать, что творится; страшное дело — Саша понял, что сильно к нему привык.

— Что-то ты загрустил совсем. И бледный какой-то.

— Скучно.

— Можем прогуляться, — предложил вдруг он.

Саша растерялся.

— Выйдем попозже вечером, пройдемся до дендрария. Район там тихий, народу нет почти. Что, боишься?

— П-пожалуй. После того, что вы рассказывали, так и будет казаться, что меня все ищут.

— Ну, тогда тут посидим. Мне тебя тоже никуда отпускать не хочется, знаешь ли.

— Так не может всегда продолжаться.

— Продолжаться так может долго. Но я думаю, ты счастья своего не осознаешь. — И комиссар прижал его к себе, свою желанную добычу, наслаждаясь теплом чужого тела и биением чужого сердца, с любовью оглядел лицо, стиснул крепко. — Я ведь найду способ тебя при себе оставить, не переживай.

Ещё через месяц он и впрямь пришел домой с большим тюком вещей и с бумагами, которые развернул, подзывая Сашу.

— Вот, смотри. Это — новый ты. Видишь?

На развороте паспорта читалось чужое имя; фотография была смазанная, серая, невзрачная.

— Я разве похож? — засомневался он.

— Почему нет? Похож. Держись только посмелей, а то как пришибленный. До такой степени я тебя запугал, что ли? Ладно, слушай дальше: возьмешь все это, переоденешься, а завтра с утра явишься к воротам шестой военной части. Знаешь, где это?

— На проспекте… На перекрестке.

— Хорошо. Скажешь, что хочешь поступить добровольцем. Тебя запишут, оформят дело, отправят куда-нибудь на пункт подготовки… Ну, если ты нормы ГТО сдавал, знаешь, что это такое. Там придется задержаться.

— А дальше?

Комиссар ухмыльнулся.

— А дальше мы с тобой, молодой человек, снова встретимся. Но ты уже будешь моим помощником, — сказал он. Тут всё было понятно: он собирался всеми правдами и неправдами сделать так, чтобы дело юного добровольца попало к нему и чтобы Саша остался при нём же, но в законном статусе. — И главное — не вздумай бежать с этими документами. Снова попадёшь ко мне же, но в ином статусе. И там я с тобой нежничать совсем не буду.

— Вы и так… не нежничаете.

— Ой ли?

Он прижал его к себе, руки сперва положил на пояс, но скоро спустил ниже, гладя ягодицы, сминая их, вжимая в себя.

Ранним-ранним утром, ещё в сумерках, Саша оказался у ворот части, где уже стояло несколько таких же, как он, парнишек, переминавшихся с ноги на ногу. Наверное, стоило бежать. Будь он посмелее, плюнул бы на все запреты и махнул бы на вокзал, оттуда — в Финляндию, хотя поплутал бы, отыскивая место на границе, которое не охранялось. Или лучше бежал бы сперва в Латвию, а оттуда — в Польшу… Но похоже, что всякий дух авантюризма погас в нем за прошедшие месяцы безвозвратно и слишком привык он к устроенной ему Шевелевым западне, и выбираться из неё не желал. В намеченном им пути всё было ясно и тоже оставалась часть надежды на то, что не всесилен комиссар, не всё ему удастся, и Саша уедет куда-нибудь с военной частью на Дальний Восток, а там жизнь и впрямь начнётся совсем другая. В это хотелось верить.

А дальше времени на раздумья и на мечтания, к которым он так привык, не осталось совсем. Прямо из части на тряском грузовике его с двумя десятками других парней повезли далеко куда-то, сперва к вокзалу, оттуда — в пригород, и время теперь текло не мучительно долго, а быстро, по расписанию. С непривычки к тому же усталость валила с ног, и Саша к вечеру клевал носом, дивясь разве что тому, куда жизнь его швыряет, и ничему больше. Пока что он ползал животом по грязи на стрельбищах, бегал долгий кросс по пересеченной местности, тренировал меткость в тире, зевал на занятиях по политподготовке и радовался тому, что в казарме не слишком задирают остальные; он и там остался замкнутым, погруженным в свои мысли. Но дело его ещё не легло на стол комиссару, а сам он успел по нему соскучиться — говоря точнее, думал: сдержит тот обещание или не сдержит? Первые недели выдались сильно тяжкими, и только надежда эта и спасала, да осознание того, что так или иначе он не сидит сейчас за решеткой по собственной глупости, а послужит родине и, в конечном счете, только и оставалось, что согласиться с тем, что комиссар поступил мудро, даже если солгал. Это примиряло с действительностью, и Саша старательно убеждал себя, что вовсе не ждёт встречи с ним, а наоборот, скрывается, что он вовсе не привык, что он всегда боялся его.