Затем, через пару дней, вызывали его к заведующему учебной частью.
— Вы вот что, друг мой, — начинал тот и кивал ему на стул, — я, конечно, все понимаю, дело молодое, не без бунтарства, но вы поймите, что ваши эти занятия бросают тень и на весь педагогический состав. Ладно бы просто сплетни, я здесь работаю уже десяток лет и к бабской болтовне привычен, но это серьезно, Сашенька. Вы поймите, что мы к вам со всей душой, и молодые специалисты вроде вас нам всегда нужны, но ведь, если так пойдет, нам вас отстранить придется! Мы и так обещали с вами провести воспитательную работу — вот я и провожу. Отнеситесь серьезно.
Саша вздыхал, кивал и тихо начинал комиссара ненавидеть.
А к концу недели, когда пришел из школы весь в слезах Ваня, младший его брат, сообщая, что в пионеры его принимать отказались, терпение Саши и вовсе кончилось.
— И главное, я им говорю: “Как же я, в последнюю очередь галстук получать должен, вместе с двоечниками?”
— А они?
— А они говорят: “Это уж как пойдет, дружок”. Дружок! Какие они…
К новому серьезному разговору и визиту на Лубянку стоило, наверное, подготовиться, но Саша был очень уж взбешен и на крыльцо взлетел в три прыжка. Там его пыл охладил немного постовой с вальтером в кобуре у пояса.
— Вы к кому, товарищ?
— К комиссару Шевелеву, — бросил Саша, только сейчас сообразив, что того и на месте-то может не быть, и тогда все его надежды махом решить проблему пойдут прахом: кому он будет обращать гневную речь свою ? Портрету товарища Сталина в коридоре?
Но ему повезло.
— Будет через час, — бросил ему вахтер, сверяясь с каким-то своим расписанием и выписывая ему пропуск, забрав паспорт. — Идите. Можете там, наверху подождать. Кабинет тридцатый.
— Да я знаю, — махнул рукой Саша.
За час запал его если не прошел, то сильно развеялся. Но он по-прежнему был готов высказать все, что думает. И едва высокая фигура в темного цвета форме показалась, встал со скамейки.
— Вы низкими методами действуете. Ладно, меня отстранить, но брата?
— В деле защиты родины, товарищ Смирнов, низких методов быть не может, — ответил холодно и насмешливо комиссар. — Заходите.
И дверь за ним захлопнулась.
— Чего вы от меня хотите? Свою власть надо мной показать? Так показали. Чтоб я туда ходить перестал и со своими единомышленниками встречаться? Этого? Или мою мысль запереть, чтобы я вне вашего материализма и представить себе ничего не мог?
— Вовсе нет. Чего мы хотим, я вам уже сказал. Мне нужны отчеты. На этом всё. Выговорились? Вы, кстати, знали, что ваш профессор состоял в тесной переписке с врагами нашей власти и собирается, в случае чего, немедленно покинуть город и страну?
— Это только ваши слова. А верить всему безоговорочно я не привык. И доносить не привык. Я — не предатель, — сквозь стиснутые зубы процедил Саша.
— Пока что вам приходится выбирать: стать предателем родины или предателем друзей. Подумайте хорошо, — сказал комиссар и улыбнулся снова. И в этот раз, кроме обычной хищности, примешалось к его улыбке и еще какое-то странное предвкушение.
Он наблюдал за этим наивным мальчиком и за тем, как тот прикусывает губы, и за его строптивыми попытками выскользнуть из его когтей, и смеялся в глубине души, а вместе с тем хотел заполучить себе это сокровище.
— А если я не соглашусь?
— Что ж, дело ваше. Но не сомневайтесь: материала у нас и без того достаточно для того, чтобы открыть дело на любого из вашей компании. И на вас в том числе. Так что можете заранее подыскивать дело по душе, помимо учительства, я имею в виду. С судимостью там ведь нельзя будет.
Саша вскочил, а Шевелев рассмеялся.
========== Часть 2 ==========
— Зачем вы вообще даете возможность выбора? Такую иллюзорную? Вы же предполагали — нет, вы знали, что я соглашусь, что у меня выбора нет!
Саша выходил из себя, кричал, разгоряченный и готовый долго спорить, а комиссар только улыбался — и изредка осаживал его, когда тот очень уж зарывался. Он-то получал истинное удовольствие. Он знал, что этому мальчику придется пойти и на сделку с совестью, и на то, чтоб докладные писать, и на многое еще — ему любопытно было, насколько Саша станет оправдывать свершившийся неблаговидный поступок необходимостью сохранить спокойствие своих близких. И очень хотелось посмотреть, насколько тот позволит из себя веревки вить: сам по себе Шевелев оставался холоден, но чужие чувства оттого и вызывали у него живой интерес и желание наблюдать за ними в самых сильных их проявлениях. И добрых чувств он не любил, поскольку завидовал им, зато страх и покорность, с которой переносят унижение, вызывали сладкое замирание где-то внутри.
— Ну-ну, что же вы так?
— Я пришел сюда, и этим одним уже предатель.
— Нет, пришли вы очень не зря: нам надо ведь обсудить, что вы будете наблюдать. И когда станем встречаться.
— Вам письменный отчет нужен или устный? — мрачно спросил Саша, не поднимая на комиссара глаз.
— И тот, и другой. Письменный я буду прочитывать при вас, потом спрашивать вслух, если что-то покажется неясным.
— Да ведь меня увидят, что я к вам сюда хожу, и перестанут меня допускать… хоть мы ничего дурного и не делаем.
— А сюда ходить и не надо. У нас есть явочная квартира на Второй Красноармейской, туда и приходите на той неделе. Во вторник днем. У вас там ведь как раз занятий с обеда нет.
“И не увидит никто, остальные-то на работе, а Ванька — в школе… — задумался Саша. — Ловко просчитано”. То, что комиссар все знал, уже не изумляло его. Удивило привычно, лишь отчасти. Не лень же ему дознаваться было? Ах нет, он же высокий чин; у него, небось, целый штат людей: один по работе с архивами, второй — по наружной слежке…
Он под пристальным взглядом Шевелева вновь покинул ненавистный кабинет, снова утешаясь: что ж, еще целая неделя на раздумье. Три дня, начиная с этой субботы, до дня их встреч. Сотню раз можно все передумать, отыщется выход, чтобы только не мараться об это мерзкое доносительство. Бросить всё, сбежать в другой город? Будь они с Ванькой одни — да, но как объяснить всё матери? Она тем более начнет думать, что сын преступник, да и не согласится покинуть обжитую квартиру, которую они делили пополам с семьей еще одной учительницы.
Любые долгие размышления оканчивались тем, за что Саша сильнее всего боялся — благополучием семьи: вот он, настоящий тупик. Как можно было так легко поддаться на провокации? “Но ведь так из любого можно веревки вить, с его-то властью, — утешал он себя. — Случайно я попался ему. И что он именно в меня так вцепился?”
Может, именно юношеский пыл и задор невольно притянули к нему комиссара, это была правда, и собственное обаяние, которого молодой учитель не был лишён и по которому ясно виделся его будущий жизненный путь, путь настоящего человека. И Шевелев, со своей стороны, думал, что лишь помогает молодому стройному деревцу не отклониться в развитии, не отступить, не свернуть с прямого пути, а для этого требовалось держать в руках жёстко и открыть глаза на то, что есть добро и что — зло, но это было не слишком сильное оправдание. Наверное, он мог бы обратить всю мощь своей власти на кого-то другого, но нет же! И Саше оставалось даже не выбирать, а оправдывать выбор. Выходило, что комиссар тем его и взял, что намекал на незаконность их встреч в литературном кружке, но ведь разве может так быть, чтобы обычные встречи и беседы нескольких людей между собой были незаконны? Не тем же самым занимались эсеры когда-то, которых так не любило царское правительство? Они не планируют убийств, в отличие от этих эсеров, не хотят переворота во власти, не создают свою партию… Словом, много аргументов накопилось у Саши, потому он и решил прийти в обозначенный комиссаром день в явочную квартиру. В этот раз у него тоже было оправдание: он ведь вновь приходил не доносить, а убедить Шевелева в том, что ничего противозаконного не происходит. С тем он и свернул в нужный проезд под арку, с тем и поднимался по широкой каменной лестнице в парадной, с тем и кивнул комиссару, к которому его проводил сотрудник помоложе.
